Жуков. Портрет на фоне эпохи - Лаша Отхмезури

У нас нет стенограммы заседания. То, что о нем рассказывает Жуков, не совпадает с тем, что нам известно из интервью Конева, данного Симонову[751], а также из воспоминаний Конева[752] и Кузнецова.

Во-первых, о роли Сталина. Жуков его изображает – в интервью, данном в 1966 году Светлишину, это особенно заметно – добрым царем, введенным в заблуждение злыми боярами, в данном случае Берией. На самом деле все это действо организовал Сталин, а Берия был к нему совершенно непричастен. «Авиационное дело» организовал и раскручивал Абакумов – заклятый враг Берии. Жуков всегда думал, что Сталин относился к нему с уважением. Он так и не понял, что Сталин был мозгом и волей, стоявшими за всеми преступлениями, несправедливостями и подлостями.

Теперь относительно поведения его коллег. Все вспоминали о грубости и тщеславии – ярко выраженных чертах его характера. И при этом все, кроме Голикова, настаивали на твердости его коммунистических убеждений и на личной его преданности Сталину. Конев, решив представить Жукова своим должником, чтобы погасить собственный долг перед ним за октябрь 1941 года, уверяет, будто он энергичнее всех остальных защищал победителя под Москвой; Жуков, не желая ничем быть обязанным Коневу, отводит роль адвоката Рыбалко, очевидно, потому, что тот умер еще в 1948 году и не мог возразить. Рокоссовский, злой на Жукова, выступил уклончиво, «дипломатично». Кузнецов промолчал. Зато Голиков, по свидетельству Конева, «вылил на голову Жукова много, я бы сказал, грязи, всякого рода бытовых подробностей»[753]. Василевский отсутствовал, очень своевременно заболев, по своему обыкновению.

Наконец, выдвигавшиеся обвинения. Жуков хочет нас уверить, будто они не имели политического характера. Действительно, в показаниях Новикова ни разу не встречается слово «заговор», ни прямо, ни намеками. Только одну фразу можно истолковать как обвинение в бонапартизме: «Вместо того чтобы мы, как хорошие командиры, сплачивали командный состав вокруг Bepxовного Главнокомандующего, Жуков ведет вредную, обособленную линию, то есть сколачивает людей вокруг себя, приближает их к себе». Но на Совете Сталин не упоминал о политических намерениях Жукова. Он сосредоточился, с одной стороны, на фактах неуважения к его персоне, проявленных маршалом, и, с другой, на «тщеславии» Жукова, на его склонности к самовозвеличиванию, на попытках приписать себе все важнейшие победы Красной армии. В своих воспоминаниях Конев добавляет к упрекам, сформулированным вождем, еще одно прегрешение Жукова: «интервью иностранной прессе». Следует полностью исключить возможность того, что Жуков когда-либо плохо отзывался о Сталине, даже в частных беседах. Человек, видевший вблизи чистки 1937–1938 годов, мог решиться на такое, только совершенно лишившись рассудка. Мы уже имели возможность убедиться в неизменном искреннем восхищении Жукова Сталиным, от которого никогда не отрекался, даже после начатой в 1956 году десталинизации. Главной для Сталина темой заседания 1 июня стал вопрос об авторстве побед. Как свидетельствует Конев, Сталин, повернувшись к Жукову, воскликнул: «Что же выходит, Ставка Верховного Главнокомандования, Государственный Комитет Обороны,  – и он указал на присутствующих на заседании членов Ставки и членов ГКО,  – все мы были дураки? Только один товарищ Жуков был умным, гениальным в планировании и проведении всех стратегических операций во время Великой Отечественной войны?»

Правленный лично Сталиным текст приказа от 9 июня 1946 года[754], изданного по результатам заседания Высшего военного совета, подтверждает наше предположение. Коротко сообщив о снятии Жукова с поста главкома сухопутных войск, он перечисляет битвы Великой Отечественной войны повторяющимся и плоским стилем, напоминающим стиль катехизиса. Этот «символ веры» Сталин разошлет всем офицерам, присутствовавшим на заседании Совета, чтобы они поставили на нем свои подписи.

«…Вопреки изложенным выше заявлениям маршала Жукова на заседании Высшего военного совета было установлено, что […] к плану ликвидации сталинградской группы немецких войск и к проведению этого плана, которые приписывает себе маршал Жуков, он не имел отношения: как известно, план ликвидации немецких войск был выработан и сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда маршал Жуков находился на другом фронте, вдали от Сталинграда. […]

Было установлено, далее, что ликвидация корсунь-шевченковской группы немецких войск была спланирована и проведена не маршалом Жуковым, как он заявлял об этом, а маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга, с Букринского плацдарма, как предлагал маршал Жуков, а ударом с севера, ибо Ставка считала Букринский плацдарм непригодным для такой большой операции.

Было, наконец, установлено, что, признавая заслуги маршала Жукова при взятии Берлина, нельзя отрицать, как это делает маршал Жуков, что без удара с юга войск маршала Конева и удара с севера войск маршала Рокоссовского Берлин не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят»[755].

Ссылка в Одессу

2 июня 1946 года Жуков был назначен на слишком низкий для него пост – командующего войсками Одесского военного округа.

Но после унизительного заседания Высшего военного совета это наказание оказалось сравнительно мягким.

Он прибыл в портовый город 13 июня[756]. Его водитель Бучин рассказывает, что одесситы, узнав о приезде маршала, поспешили на вокзал, но специальный поезд направили на запасный путь, чтобы избежать неуместных любых манифестаций[757]. По словам охранника Жукова, Маркова, по внешнему виду маршала нельзя было догадаться о том, что он попал в опалу. Он знал, что за ним следят все, кто его окружают. Поэтому он не менял своего образа жизни: подъем в 6 часов, гимнастика, холодный душ, верховая прогулка, купание. В 08:30 он уже был на службе, но не задерживался в рабочем кабинете надолго. Он объезжал войска, проверял малейшие детали: туалеты, столовые, пищу, склады… Он организовывал, реформировал, контролировал и наказывал за малейшие упущения. В конце октября он организовал крупные тактические учения с боевыми стрельбами. По рассказу Бучина, пятидесятый день рождения 2 декабря 1946 года маршал встретил среди своих войск.

Он продолжал вести двойную жизнь. Внешне он вел обычную семейную жизнь, первый за девять лет отпуск провел вместе с Александрой Диевной и дочерьми в Сочи. А втайне встречался со своей боевой подругой – Лидией Захаровой, приехавшей к нему в Одессу. Узнав о продолжении этой связи, Александра Диевна уехала в Москву. Наверное, она не очень тужила оттого, что оставляет разрушенный на 75 % город, в котором, как и во всем Советском Союзе, люди голодали. Каждую ночь матери подбрасывали своих изможденных дистрофией детей к казармам, в надежде, что «Красная армия о них позаботится»[758].