Ожерелье королевы - Александр Дюма

Помост не был ничем огорожен; на него вела лесенка без перил. Только штыки солдат служили ему подобием балюстрады. Они, словно решетка из блестящих заостренных прутьев, преграждали доступ на эшафот.

Видя, как отворилась дверь тюрьмы, как вышли комиссары с жезлом, как с бумагами в руке появился секретарь суда, толпа заволновалась, словно море под порывом ветра.

Повсюду слышалось: «Вот она! Вот она!» – с прибавлением не слишком-то лестных для приговоренной эпитетов; тут и там раздавались и уничижительные выкрики, метившие в судей.

Да, Жанна оказалась права: после вынесения приговора у нее появились сочувствующие. Те, кто презирал графиню два месяца назад, готовы были ее оправдать с тех пор, как она противопоставила себя королеве.

Но г-н де Крон все предусмотрел. Первые ряды этого зрительного зала были заняты клакой, преданной тем, кто оплатил спектакль. Бок о бок с широкоплечими агентами теснились самые неистовые обожательницы кардинала де Рогана. Ненависть к королеве удалось обратить на пользу королеве. Те самые люди, которые так пылко рукоплескали г-ну де Рогану из неприязни к Марии Антуанетте, теперь свистели и улюлюкали при виде г-жи де Ламотт, имевшей неосторожность отречься от кардинала на суде.

Поэтому, когда она появилась на площади, крики «Долой Ламотт! Поделом мошеннице!» слышались чаще и вырывались из более могучих глоток.

Кое-кто пытался выразить свою жалость к Жанне и возмущение приговором, но рыночные торговки приняли этих людей за врагов кардинала, агенты – за врагов королевы, и им изрядно досталось от зрителей обоего пола, жаждавших как можно сильнее принизить осужденную. У Жанны иссякли силы, но ярость ее была неиссякаема; она перестала вопить, потому что гул толпы заглушал ее вопли. Но она произнесла отчетливым, звенящим, пронзительным голосом несколько слов, которые как по волшебству перекрыли шум.

– Знаете, кто я? – сказала она. – Знаете, что во мне течет кровь ваших королей? Знаете, что в моем лице карают не преступницу, а соперницу и не только соперницу, но и сообщницу?

Здесь ее перебил весьма своевременный ропот самых смышленых агентов г-на де Крона.

Однако ее слова возбудили если не интерес, то любопытство, а любопытство народа – это жажда, которая требует утоления. Люди молчали, и это подтверждало, что они хотят слушать Жанну.

– Да, сообщницу! – повторила она. – Меня карают за то, что я знала тайны…

– Берегитесь! – сказал ей на ухо секретарь.

Она обернулась. У палача уже был в руках кнут.

Видя это, Жанна позабыла и свою речь, и свою ненависть, и желание привлечь как можно больше народу; осталось только предчувствие позора, только ужас перед болью.

– Пощадите! Пощадите! – душераздирающим голосом прокричала она.

Ее мольбу перекрыл многоголосый рев толпы. У Жанны закружилась голова; она цеплялась за колени палача; ей удалось схватить его за руку.

Но он занес другую руку и слегка стегнул графиню кнутом по плечам.

Поразительное дело! Эта женщина, которую, казалось, легко было запугать и сломить физической болью, распрямилась, едва поняла, что ее щадят; бросившись на подручного палача, она попыталась сбить его с ног и столкнуть с эшафота. Вдруг она отпрянула.

У подручного в руках был нагретый докрасна кусок железа, который он только что снял с раскаленной жаровни. И вот он поднял этот кусок железа, и жар, исходивший от него, заставил Жанну попятиться с нечеловеческим воплем.

– Клеймо! – закричала она – Клеймо!

Народ отозвался ужасным воплем на ее крик.

– Так ей и надо! – взревели три тысячи глоток.

– Спасите! Спасите! – вне себя взмолилась Жанна, силясь избавиться от веревок, которыми ей связали руки.

Палач тем временем разорвал на ней платье, которое ему не удалось расстегнуть; дрожащей рукой отрывая лоскуты материи, он пытался другою перехватить у подручного раскаленное железо.

Но Жанна ринулась на подручного и заставила его отступить, потому что он не смел ее коснуться; между тем палач, отчаявшись взять у него зловещее орудие, ждал уже, что зрители начнут вот-вот осыпать его бранью. Его самолюбие было задето.

Толпа трепетала; яростное сопротивление жертвы пробудило в ней восхищение; люди дрожали от тайного нетерпения; секретарь суда спустился с помоста; солдаты глазели на потеху: на помосте творился беспорядок, неразбериха, и дело принимало угрожающий оборот.

Чей-то повелительный голос из первого ряда крикнул:

– Довершайте дело!

Палач явно узнал этот повелительный голос: яростным усилием повалив Жанну на помост, он согнул ее пополам и левой рукой отвернул ей голову набок.

Она вскочила на ноги, распалясь сильней, чем железо, которым ей угрожали, и голосом, перекрывшим гомон на площади и проклятия оплошавших палачей, воскликнула:

– Подлые французы! Вы не защищаете меня! Вы позволяете меня истязать!

– Замолчите! – крикнул секретарь суда.

– Замолчите! – крикнул комиссар.

– Замолчать? Конечно, – подхватила Жанна. – Пускай палачи делают свое дело. Да, я претерплю позор, и я сама в этом виновата.

Толпа взревела, неправильно истолковав это признание.

– Замолчите! – снова и снова взывал секретарь.

– Да, я сама виновата, – продолжала Жанна, по-прежнему извиваясь всем телом. – Заговори я на суде…

– Молчите же! – возопили в один голос секретарь, комиссар и палачи.

– Если бы я решилась рассказать все, что мне известно о королеве, – меня бы повесили. И честь моя была бы спасена.

Она не могла продолжать: на помост взбежал комиссар, за ним полицейские, которые заткнули несчастной преступнице рот и передали ее, дрожащую, истерзанную, с опухшим, серым, кровоточащим лицом, в руки обоих истязателей; палач снова согнул жертву и сразу же схватил поданный подручным кусок железа.

Но Жанна ужом выскользнула из руки, сдавившей ей затылок; она в последний раз вскочила на ноги и, с каким-то лихорадочным весельем обернувшись к палачу, подставила ему грудь, вызывающе глядя на него; адское орудие ударило ее в правую грудь, запечатлело дымящийся и глубокий след в живой плоти, и у жертвы, несмотря на кляп, вырвался такой вопль, какой невозможно ни воспроизвести человеческим голосом, ни описать.

Боль и стыд сломили Жанну. Она была побеждена. Из губ ее не вырвалось больше ни единого звука, руки и ноги не шевельнулись; на сей раз она в самом деле лишилась чувств.

Палач перебросил ее через плечо и вместе со своей ношей нетвердым шагом спустился с эшафота по позорной лесенке.

Народ также безмолвствовал, не то одобряя свершившееся, не то содрогаясь от ужаса; он устремился в четыре выхода с площади прежде, чем за Жанной захлопнулись ворота тюрьмы, а эшафот медленно, доска за доской, начали разбирать, и все убедились, что у страшного зрелища, разыгравшегося по воле парламента, не будет эпилога.