Распутин - Иван Наживин

— Простите, что беспокою вас… — смущенно улыбнулась она. — Вы Евгений Иванович Громов, редактор «Окшинского голоса»?

— Да. К вашим услугам… — приподнялся Евгений Иванович.

— Ах, как я рада встретить земляка! — сказала она. — Разрешите присесть около вас на минутку…

— Сделайте одолжение… — подвинул ей стул Евгений Иванович. — Но я не помню, чтобы я встречал вас в Окшинске…

— Вы меня не встречали, а я вас встречала… — улыбнулась она. — Там я жила очень скромно, и меня никто не знал… Но вас я знаю… И мне хочется узнать от вас… может быть, вы тут, в эмиграции, встречали наших окшинцев?..

— Нет, никого решительно не встречал…

— И Ваню Гвоздева, офицера, не встречали? — понизила она голос.

— Встречал на Кубани еще, у Деникина, но с тех пор потерял его из вида…

— И не знаете даже, спасся ли он?

— Ничего не знаю…

Она печально опустила голову.

— А вы из Окшинска вести имеете? — спросил Евгений Иванович. — О моей семье ничего не слыхали?

— Нет, о ваших ничего не знаю, а вообще живется всем тяжело… Коммуна… — с печальной улыбкой вздохнула она и прибавила: — Может быть, вы разрешите мне представить вам моего мужа? Я так рада, так рада встретиться с земляком!.. Яков Григорьевич, иди-ка сюда…

Яков Григорьевич, ловкий ярославец, теперь один из важных представителей торговой миссии РСФСР, очень вежливо приветствовал Евгения Ивановича и на невероятном немецком языке приказал кельнеру перенести с его столика все на столик Евгения Ивановича. Евгений Иванович чрезвычайно заинтересовался новым знакомым.

— Ну скажите, как же идут у вас дела? — спросил он.

— То есть какие именно? — засмеялся Яков Григорьевич. — Мои личные или советские?

— О ваших личных, кажется, и спрашивать излишне… — улыбнулся Евгений Иванович.

— А раз у меня слава Богу, то и там ничего, все идет помаленьку… — улыбаясь всеми своими белыми зубами, сказал Яков Григорьевич.

— Нет, серьезно?..

— Да я, ей-Богу, серьезно!.. Только спрашивайте поточнее, что вы хотите знать, я отвечу вам, как могу… Как дела? Какие? Коммунистические? Так о них ни один серьезный человек там давно уж и не говорит. А дела настоящие, серьезные? Начинаем помаленечку воскресать… Много еще шалых людей у власти осталось, таких, знаете, неизлечимых, а то бы мы быстро на ноги стали… Помилуйте, такие богатства!.. Да дай их немцам, они бы золота девать куда не знали…

— Значит, все идет потихоньку назад?

— Ну, зачем назад? — сказал Яков Григорьевич. — Назади тоже сласти особой не было. И я думаю, кое-что из нового все же останется. Ну, только с дурачествами-то этими всякими кончаем… А назад зачем? Я думаю, и вы назад не захотели бы?

— Да разве это так уж зависит от наших желаний? — пожал плечами Евгений Иванович.

— А от чего же еще? — удивился Яков Григорьевич. — Всяк своего счастья кузнец… Только бы вот поскорее развязаться с чепухой-то этой… Вот как я еще в Геленджике прикащиком в потребилке служил, — засмеялся он, — была у нас там коммуна эта самая, «Живая вода» прозывалась. Вот и супруга моя знала ее…

— И я знал… — вставил Евгений Иванович.

— Ну? — удивился Яков Григорьевич. — Так вот и наша Советская республика это тоже такая же «Живая вода»… Ну точь-в-точь вот!.. И что, главная вещь, удивительно: вы знавали господина Георгиевского? Ну вот… Ведь попробовал коммуны этой самой, кажется, довольно, чтобы понять, что все это ни к чему, — нет! Давай живую воду эту самую на всю Россию пустим. И опять ничего не вышло…

— А где он теперь?

— Кажется, в Голландии: бриллианты церковные продавать повез… — сказал равнодушно Яков Григорьевич. — Он и в плену у белых был, и к расстрелу был приговорен, а нет, все вывертывается!.. Да что: шалый совсем человек… Ну, Феня, — обратился он к жене. — Нам пора… Э, кельнер, цален, битте шен![89] А вы, если красными не гнушаетесь, милости просим к нам, будем очень рады… — улыбнулся он всеми своими белыми крепкими зубами Евгению Ивановичу.

— Да, да, пожалуйста… — поддержала красавица. — И может быть, о наших земляках что услышите, так пожалуйста, дайте мне знать…

— Хорошо…

— А ежели домой захочется, в Россию, только словечко скажите, вмиг устроим… — сказал Яков Григорьевич.

— Да ведь я в белогвардейцах числюсь… — слабо улыбнулся Евгений Иванович, которому Яков Григорьевич как-то нравился.

— Вот важная штука: белогвардеец! — засмеялся тот. — Подкрасим маленько снаружи, и готово… Умные люди на эти глупости смотреть не будут, а на дураков глядеть нечего…

— А чека? — сказал Евгений Иванович.

— Чека… Что — чека? Чека опять для дурачка, который хочет все напролом взять, а умному человеку чека не страшна… Ну, однако, едем, едем, Феня, время… Так милости просим: самоварчик поставим, закусочку соорудим, все честь честью… Имею честь кланяться… Было очень приятно…

Корректный обер-кельнер, давний социалист, получив оглушительный Trinkgeld,[90] почтительно согнулся пред новыми русскими Durch-laucht…[91]

И в огромное окно видел Евгений Иванович, как почтительный шофер подал им великолепную машину, как заботливо укутал им ноги великолепным покрывалом… И Яков Григорьевич приветливо помахал ему рукой, а Феня ласково улыбнулась.

— Ого! — сказал, подходя к нему с улыбкой, богатый издатель. — Какие знакомства, однако, у вас!..

— А что?

— Да так… Советский вельможа…

— А разве вы знаете его?

— И даже очень. Дельный парень… — сказал, садясь, издатель. — Вот тут наши правые ослы только и твердят: вешать, вешать… Вешать дело дурацкое. Нет, ты вот приспособь такого молодца к своему делу, это вот так! Он у меня много всяких книг покупает для России и платит чистоганчиком. Сперва думал, что будет в выборе строг, — оказалось, что и в выборе не особенно стесняется. Широко, толково работает. Как уж он там с нашими изданиями устраивается, не знаю, но берет и платит… Э, кельнер!.. Мокка, пожалуйста…

XXXIII

НАСТЯ

Евгений Иванович, отдыхая, — он проходил весь день по Берлину в поисках работы — сидел в одном небольшом кафе на Вестей и передумывал уныло эти отравленные думы свои в то время, как глаза его рассеянно скользили по объявлениям «Руля». И вдруг точно что толкнуло его:

Боже мой, в Японии!

Он даже задрожал весь, торопливо рассчитался с кельнером и бросился на телеграф. «Я в Берлине, — написал он на разлинованном бланке. — Адрес: Charlottenburg, Kantstr., 22. Немедленно телеграфируй есть ли средства переехать Европу. Где мама?» Телеграмма по беженскому масштабу стоила больших денег, но он был так рад возможности соединиться с семьей, что буквально не спал, не ел, ничего не мог делать и только все ждал звонка рассыльного с телеграфа, уже заранее приготовив ему хороший Trinkgeld. И наконец ответ пришел, и у Евгения Ивановича просто руки опустились: адресат выбыл неизвестно куда. Он заметался: что делать? И решил напечатать объявления во всех русских заграничных газетах о розыске семьи.

И потянулись сумрачные тяжелые дни ожидания…

И вдруг телеграмма: «Мы Марселе все живы здоровы мама осталась Окшинске подробно письмом». Опять все просветлело. И пришло престранное письмо, целая русская обывательская Одиссея, похожая на роман Жюля Верна.

Не получая никаких известий от мужа из Казани, Елена Петровна не вытерпела, наконец, и вместе с детьми выехала на розыски его на восток. Анфиса Егоровна ни за что не хотела покинуть Окшинска, говоря, что единственное место, куда ей осталось теперь ехать, это Княжой монастырь, где у нее уже давно была откуплена семейная могила. С ней осталась Федосья Ивановна, которая в провожатые своей молодой хозяйке дала свою племянницу Настю, бойкую и толковую девицу, занимавшуюся в последнее время мешочничеством: этим способом она кормила и свою семью, и даже семью Евгения Ивановича. Уже проехав Казань, они нашли в каком-то глухом городке Николая Николаевича Ундольского, который, беспомощный и жалкий, не знал, что делать среди этой до дна взбаламученной жизни. Он лихорадочно вцепился в земляков, и Настя приняла его под свое ловкое покровительство. Они пробрались к Колчаку и вместе с отступавшими, разлагаясь, белыми докатились каким-то чудом через всю Азию до Японии. Николай Николаевич, превратившийся под влиянием перенесенных ужасов — они не раз попадали даже под обстрел — и лишений в какого-то ребенка, давал на все средства — у него за границей оказались большие суммы, — только бы не покидали его на произвол судьбы. И он уговорил Елену Петровну кружным путем проехать в Европу, и вот они через Китай, Индию, Египет приехали в Марсель и увидали в русских газетах объявление Евгения Ивановича.