Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Он из любви к искусству предсказателя так щекотал нервы?

– Это был оздоровительный шок! Петина мизантропия сочеталась с искренним чувством. Он, верующий, католик, был своеобразным, я бы сказала, верующим, он не тешился вечными надеждами христианства, остро воспринимал ужас любого дня, часа, холодел от будущего как чужого нам мира. А Мирон Галесник посмеивался над Петиной теорией о тёплых и холодных огнях, говорил, что ему, безбожнику, на огни города так же противно смотреть, как и на звёздное небо – слишком уж волнующая, но пустая неопределённость. И когда же я Петю в последний раз видела? – сдавленным голоском выспрашивала уже в дверном проёме, убегая на кухню, безымянных свидетелей, обитателей небесного царства, – помню только, что кольнуло предчувствие: ступит Петя на скользкую дорожку, плохо кончит.

Соснину пришлась по вкусу зыбкая тирцевская теория.

Что если потусторонний огонь, та самая лампочка, которая сияла за зелёной луной, раздваивается. Один огонь светит здесь, наливаясь земным теплом, другой, холодный – там, по ту сторону? Светит оттуда?

Остановился у окна, того самого, торцевого, которое сдвинул.

Не только для красоты фасада сдвинул. В комнате разве хуже стало? – широкий простенок, можно удобней разместить мебель.

Нда-а, но и этот простенок не пощадила трещина.

И не случайно, вовсе не случайно глянул Филозов под конец заседания комиссии. – Как тебя угораздило окно сдвинуть?.. Предупреждение? Угроза?

В темноте за стеклом желтели и голубели окна. Вот бы заглянуть в эти окна, сразу во все! В них, ярких, тусклых, с призрачными колебаниями теней, как в бессчётных телеэкранах, одновременно развёртывались свои сюжеты.

– Кушать подано! – возвестила Анна Витольдовна, торжественно подняла над головой тарелку с башенкою блинов, – сметаны нет, только варенье.

Соснин и не рад был, что светской внимательностью спровоцировал поток доисторических подробностей, от них ни жарко, ни холодно… на кой ляд ему эти словоохотливые лицедеи чужого прошлого, не сверенные цитаты из монологов, выделения слюны от перечней съеденного?

– Петя рядился в тогу последнего борца с варварством, чью грозную топочущую поступь всё явственней ощущал, – божий одуванчик, но не теряла нить! – взывал образумиться, стоять насмерть, гласом вопиющего выкрикивал последним аргументом древнюю мудрость: свобода черни – рабство лучших! Пустые упования. Отвращаясь всякой ложью, мелочностью, грызнёй, он с нарочитой патетикой корил лучших за беззаботную слепоту, под градом ядовитых усмешек одиноко затравленно озирался, ища и не находя сочувствия своим опасениям; пуще всего боялся за Петербург, в коем чуял загадку и разгадку будущего России, и если его, Петербурга, роли и мистической миссии речь касалась, сколько ни улещивай, Петю не получалось остановить, Петербург, – возглашал он, – двести лет учил уму-разуму, направлял, преобразовывал Россию, будто бы глупую бабу за волосы тащил из отсталости, а та упиралась, выла, силясь избавиться от непрошенного преобразователя, поскорее променять забрезжившее было европейское будущее на чахлую, застойную самобытность.

А как презирал он обиходную болтовню!

Судачили, помню, об убийстве Толстинской, королевы брильянтов, а он в прихожей за тяжеленной, из малинового бархата портьерой с кистями, как за занавесом, таился: и сейчас вижу Петю в чёрном, облегающем, наглухо застёгнутом сюртуке, когда он внезапно шагнул в гостиную и – превзошёл себя! Ноздри раздул – презрительно принюхивался к стухшим суждениям. И угольные глазки зажёг, капризно искривил рот, потирая руки, воскликнул. – Дамы и господа, усыпляющий умысел Антихриста давно ясен, а вы благодушно потакаете злу, в пустомельстве тратитесь. Время не обмануть, не заговорить. Опомнитесь! Русский язык – это язык спорных идей, сомнений, данный нам, чтобы притязать, дразнить, терзать, возмущать, но – не утишать серое вещество!.. Я все-все его слова помню, наново сейчас слышу. Сама удивляюсь – склероз отступил? Не с вашим ли приходом без лекарств сосуды прочистились?

Этот ми-и-и-и-г… называется-я-я жи-и-и-изнь, – пьяно итожил за стеной, заглушая дрель, хор, пока Анна Витольдовна захлёбывалась в сожалеющей мечтательной грусти, её и на толстый сентиментальный роман хватило бы – терпкое послевкусие не только от яств осталось! – Какой безмятежностью дышала Европа. Шпалеры роз в Тюильри, бег пролёток на Венском Ринге…а имперский лоск Петербурга?! И – взрыв, и всё, чем жили, с чем свыклись, вверх тормашками полетело. Война с революцией в общий кошмар слились, всё рухнуло, вмиг, как помнится, рухнуло. А потом зажили, как миленькие, среди доносчиков, скованные леденящим страхом. Матка Боска! Скажите, это кара небес, каверза сатаны или стечение обстоятельств?

Она, похоже, и не ждала ответа.

Этот ми-и-и-г называ-а-а-ается жи-и-и-изнь! – запоздало провопил, испив истины, дурной одинокий голос.

– Грянули военные марши, к провидческому ужасу Пети звучно предрекли разгул черни, он испугался, по рассказам Мирона, той напористости, с какой чернь навязывала свою волю властям, терявшим власть. Поверьте, он терпеть не мог вялой скульптурной группы на германском посольстве, издевался над ней, но когда её сбросили…Сброшенная бронзовая композиция Нибелунгов – туманных родичей петербуржцев – вкупе с безграмотным переименованием столицы, ставшим двойным предательством: и воли, замысла Петра Великого, и покровительства Петра Святого, вдохнувшего в Петербург дух мирового города, – смолкла на миг, помешала ложечкой чай. – Вслушайтесь, – негодовал по свидетельствам Галесника Тирц, – Петро-о-о-о-град, Петро… ну как, как подменить византийским «градом» петровский «бург»? Подлый удар по Петиному европейскому уху, которым огорошил попятный, суливший бесчестья и катастрофы ход безвольного Николая, был невыносим, тем паче имя столицы, ненавистное тупицам, спихнувшим в бездну, изначально писалось не в немецкой, а голландской транскрипции. И почему Бог выбрал для своих экспериментов Россию, с недавних пор – Петербург? – заламывал руки Тирц, не находя сочувствия у Галесника. Оскорблённый Петя остался во Франции, его вкус, его…

– Не поспешил ли? В патриотическом угаре первых военных дней революцией ещё не пахнуло, – сомневался Соснин.

– Мне, дурёхе, Костя перед отправкой на фронт растолковывал тирцевские мотивы, страхи, мистические, но по-своему строгие. Петя верил, что русский удаётся, раскрывая недюженные задатки, только в чужой среде, а в родном болоте скисает; Петербург же приближал к порогу каждого русского дома чужой и благой европейский опыт. Да, да, Петя со своим бзиком угадывал в случившемся вызов не немцам, но русскому европейству, олицетворённому в Петербурге, им подпитываемому, направляемому, распространяемому; отказ от имени столицы для Пети означал измену государственному призванию-назначению, забвение новой, завещанной Петром Великим исторической родословной. Петя чувствовал, что грядёт бесславная кровавая смена вех и катастрофы вслед за военным угаром не миновать.

Не иначе как наизусть резолюции кадетов с эсерами начнёт шпарить! – Соснин покорился выслушать всё, что она готовилась вспоминать.

– А Ираида убеждала, мол, это не конец, только предупреждение, и молилась, молилась – верила, Бог спасёт, не допустит. И непременно они в Петербург вернутся.

– Ираида, конечно, не могла его переубедить, но – искусница в разных своих начинаниях, она для придиры-Пети воплощённым совершенством была. И умерли в один день, как мечтали, – о, я бестолково рассказываю, то вперёд дёргаюсь, то назад.

Петя, отпрыск аристократического польского рода, унаследовал богатый особняк на Каменном острове; в оранжерее Ираида Павлиновна разбила розарий, прослывший одним из петербургских чудес, на него ревниво косились в Императорском Ботаническом…

Ираида выписывала французские журналы по садоводству, подкормку везли из Дании и Голландии. Тёплый влажный воздух подавался по трубам: благоухание, красочность, а за сверкающим стеклом лежал снег. Мигнолетт с обильными нежными розовато-белыми цветами, Глория Мунди с пунцовыми и жёлтыми. Мне нравились чайные, Нифетос, фоном – мелкие, бенгальские, а сквозь них – небо, и колибри с попугайчиками порхали: делянка рая. В розарии при свето-музыкальных, скрябинского толка, эффектах проводились знаменитые Ираидины сеансы столоверчения, Гурджиев принимал пациентов, пока не выстроили неподалёку свой храм, молились буддисты, между молитвами бритые монахи в оранжевых сари, словно огромные крылатые насекомые, рыхлили руками почву. Однако Ираида тяготилась искусственностью оазиса – розами, как она шутила, в прозрачной консервной банке – мечтала высаживать в открытый грунт и свои любимые розы, и неудержимые в буйствах разрастаний тропические кусты, деревья. Её садовнические мечты совпали с провидческими страхами Пети; они продали наследственный особняк – петербургская квартира осталась – и по рекомендации Елены Ивановны купили землю, удобный дом в Биаррице.