Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Спустя пару лет шла на Кузнечный рынок и – Матка Боска! – Владимирский переходил Мирон, на него, трезвоня, нёсся трамвай, я заорала во всю мочь. – Мирон, Миро-о-он! И он услышал, очнулся – из-под колёс выскользнул.

Постояли на углу Колокольной.

Службу во Владимирском соборе отменили, но в часовенке, облепленной спившимися калеками, нищенками, ещё торговали свечками, лампадным маслом. Участь общая, а мне Мирона стало ужасно жаль, захотелось на шею броситься, хотя поначалу он держался холодно, отчуждённо; усох, ссутулился, всегда был увлечённым, несносно-шумным и вот – угасший, подавленный, казалось, он вовсе не был мне благодарен за то, что я его истошным воплем спасла, обрекла на продление прозябания. Сам в заношенном коричневом москвошвее, близоруко и опасливо косился, побаивался, что, увидев нас вместе, поймут, одного поля ягодки: на мне – хоть и стоптанные, французские туфли, что-то ещё сохранялось из старорежимных нарядов.

Случайно мною спасённый, Мирон всё же разоткровенничался. Горько усмехался – добровольно влился в воодушевлённую гущу, сам себя закупорил, но не кусать же локти! Ему быстро опротивела радостная злобная бедность, доносительство, казённые восторги всегда, во всём правых. Когда отрывался от канцелярщины в служебном подвале, воображал себя субмариной, которая легла на дно без надежды всплыть, её ил засасывал, корпус ржавел – как бы вода не хлынула, но внутри-то неведомые новому серому миру сокровища, их побольше, чем в «Наутилусе», их хочется зачем-то спасти…

Тихий, робкий, голову втянул в плечи. Но поверите ли? – удивлял потайным упрямством. В блокаду Мирона, одиноко замерзавшего на Свечном в опустелом доме, Евсейка к себе на саночках перевёз с кипой каких-то папок. Всё пропало, наверное, Евсейка вдобавок к своим болячкам отморозил ноги. Что с Мироном сталось потом не знаю, после войны не встречались…

Сказать, что в конце концов угодил под трамвай на Владимирском…и тоже в Куйбышевской больнице умер, в один день со Сталиным?

Почему-то промолчал.

Да! – доверялся интуиции Соснин – да! Никому – ни слова.

Простодушный Гуркин, идеалист-Гуркин, вступающийся в коридоре, перегороженном красным столом, за дядю? И Инна Петровна… и Галесник, Евсейка с саночками. Саночный спасительный рейс упоминали три Лидии… – не слишком ли? Столько неожиданностей, самому бы переварить. Вот так обращение Мирона Изральевича! Гласный Думы, поэт, повеса, волочившийся за божественной примой, обращается в советского управдома…сюжетец для бойкого романиста.

– Аня, что привёз Илья из Италии? – глухо спросила вдруг, не шевельнувшись, Софья Николаевна, – по-моему, была большая готовальня, ещё какой-то подарок.

– Нет, готовальню он купил раньше, в Мюнхене, – помнишь, ты поправлялась после испанки, а мы с Идой, Авророй под приглядом Ильи там танцевали на Рождество? Из Венеции он тебе привёз черепаховый гребень с серебряной инкрустацией, жаль, пропал в блокаду, когда квартиру разграбили. Что за чудо были Соничкины волосы, Илья Сергеевич! – червонные, густые, тяжёлые, – подняла увлажнённые глазки с голубоватым блеском, – вас, наверное, утомляют мои возвраты в прошлую жизнь, но я чем дальше назад оглядываюсь, тем резче, ярче вижу, а то, что позавчера, даже вчера было, смазывается. И фото помогают, подсказывают. На обратном пути из Италии, в Греции, у Ильи Марковича аппарат поломался, следов от Греции не осталось, а в Ялте аппарат починили, теперь смотрю, вспоминаю. Нацепила очки на покраснелый носик: две зеркально симметричные грации, отставив ножки, картинно опирались на свёрнутые зонтики под шевелением хилых пальмовых опахал. – Нет, с Сергеем Павловичем мы уже распрощались, расплевались, как сейчас говорится, да? Нижинский – гений одной роли? Нет, это не справедливо, не только в «…Фавне», в «Поцелуе Розы» и шубертовском «Карнавале», который чудесно поставил Фокин, Вацлав с Тамарой были неописуемы.

– Тамарой?

– Карсавиной! Она из Мариинки перешла к Дягилеву…у неё семья была замечательная, брата, умнейшего Лёвушку, выслали на одном из философских пароходов, не помню на каком, первом или втором. Тамара – долгожительница, а Лёвушку, получившего кафедру в Каунасе, длинная рука НКВД в Литве достала.

– Балерина, ставшая женой Пикассо, тоже из вашей труппы?

– Оля? Хорошо помню её, хотя она долго в тени держалась, потом с ней скандальный сюрреалистский «Парад» поставили, возмущённые зрители чуть театр не разнесли, рассказывали, Дягилев был в восторге. Но я всего этого уже не видела, премьера во время войны была…

Софья Николаевна еле заметно шевельнулась, захотела поднять голову, что-то добавить, но бессильно откинулась на подушку.

А Анна Витольдовна безостановочно говорила. – Нас тогда, в Крыму, на всё лето закабалила потогонная антреприза Шульмана, но не благодаря ли изнуряющим движениям, тренажу мы такие живучие? – возьмите ту же Карсавину, Кшесинскую.

Кто может сравниться с Матильдой моей…очей… – плавился от страсти, прижимая к сердцу ручищу с перстнями, плечистый волоокий солист; по телевизору давали сборный концерт.

Когда породистый седовласый чтец в строгом фраке задекламировал:

Елагин мост и два огня И голос женщины влюблённой.

И хруст песка, и храп коня… – Соснин опять вертел новогоднее, с конфетти, сугробами, фото.

– Через месяц мы провожали его в Италию, – смахивала крошки со скатерти Анна Витольдовна; передвигала фотографии, пакетик писем.

Не мог не поманить Соснина конверт с большой яркой маркой, такая же когда-то украшала его детскую филателистическую коллекцию: изобильнейший натюрморт с лилово-вишнёвыми георгинами и жёлтыми хризантемами в пузатой стеклянной вазе, спелыми грушами, сливами, персиками, роскошно вырезанным арбузом на белом блюде – аппетитно сочился клин алой сахаристой мякоти с чёрными косточками. Письмо было из северной ссылки, обратный адрес – Архангельская область, деревня…

– Да, Игорь Петрович больше не навещал, не судьба. Гренадёр, косая сажень, а… а я, иссохшая, как моль, жива – изо дня в день, из года в год – класс, репетиции, вот сердце и трудится по инерции. Зачем, если друзья ушли, старость на радость детям, внукам не получается? – чувствую себя пережитком, ничто больше не греет душу. Не дай бог вам скоро на себе испытать как жестоко время! Противно жаловаться, но старость ужасна, ужасна ощущением беспомощного никчемного одиночества. И Соничку на другой бок не перевернуть без невыносимых мук, жутчайшие пролежни – врачи советуют облепиховым маслом смазывать, но в аптеках нет, дефицит. Есть, правда, у Сонички родственничек, человек известный, мог бы достать, привезти из-за границы, да занят вечно…и имя называть не хочется, защитным равнодушием болен… в свой час, не задумываясь, занял квартиру Ильи, пользуется его книгами, как своими…

Тоже для романа сгодилось бы, – машинально думал Соснин; старался ничему уже не удивляться, глотал ликёр.

Хочешь, возьми коня любого… – соблазнял пленника басистый хан; потом замельтешили половецкие пляски.

Анна Витольдовна тем временем косилась на стену, справлялась. – Не слышите? Спятить боялась, ей слышалось, как расщеплялся бетон, с суховатым потрескиванием рвались бежевые клетчатые обои.

И спохватывалась. – Надо бы блины допечь, заварить свеженького чайку.

Убежали в кулисы яркие и вёрткие половцы с половчанками.

На просторной, торжественно задрапированной сцене чинно выстраивала певческое каре Академическая Капелла.

За мягко ступавшими хористками в белых длинных платьях поднимался мужской чёрный ряд. Все вместе застыли – как на коллективную фотографию. Затем уставились в раскрытые кожаные папки с нотами и словами, дирижёр дёрнулся, взмахнул и – затянули многоголосо: что тебе снится-я-я, крейсер «Аврора»…

Соснин постигал высокое кощунство обращённого в себя зрения – отвернувшегося от мира, чтобы затем, сквозь взращённый кристалл, увидеть мир заново.

Удивлялся спокойствию, с которым дядя писал: мне повезло – не продырявили затылок во внутренней тюрьме на Шпалерной, подарили время думать и вспоминать; в лагере меня не трогали, если выполнял норму и ничего не находили на шмонах. Как дорожил я работой на пилораме! Металлический визг закладывал уши, вибрация пробивала позвоночник от шеи до копчика, глаза застилали тёплым вихрем опилки – хорошо! И до чего же вкусно пахли свежераспиленные смолистые доски, особенно после барачной вони.