Грозное лето - Михаил Соколов

Тут устроители реферата подняли такой гам и стук кружками, будто давно все опустошили и требовали свежего пива, да его не давали.

Ленин показал часы председателю, тот поднял руку, и, когда шум стих, Ленин продолжал по-прежнему горячо и звонко:

— Мы, марксисты, войну не призывали в свои помощники, к ней не стремились, как некоторые французские социалисты и друзья докладчика, и сожалеем весьма, что народы Европы не смогли предотвратить ее. Но коль война стала фактом, мы должны приложить все силы партии и пролетариата, чтобы превратить ее, эту ложно-национальную войну, какой ее называют докладчик и его единомышленники, в решительное столкновение, в решительную борьбу пролетариата и крестьянства с правящими классами, за поражение в ней российского самодержавия и капитализма. Вы говорите о защите отечества, уважаемый докладчик? Но у пролетариата, как вы знаете, нет отечества, коим правят угнетатели, и он должен не защищать его, буржуазное отечество, а создать свое, социалистическое, государство, и во имя этого бороться, и его защищать, когда оно будет. Вот почему превращение войны империалистической, а данная война и есть империалистическая, как мы выяснили, в войну гражданскую есть единственно правильный пролетарский лозунг и задача революционной социал-демократии в данный момент. Все остальное — архивреднейшая социал-шовинистическая, антимарксистская болтовня.

Плеханов вельможно, но стараясь быть мягким, заметил:

— Я всегда говорил: там, где присутствует Ленин и Плеханов, — полагайте, что присутствуют обе половины партии: одна — идущая за Плехановым, другая — идущая за Лениным. Но вот вопрос: какая половина окажется права и победит? Я утверждаю еще раз: только не та, которая идет за Лениным.

Залик загудел от аплодисментов, от стука кружек, криков одобрения радостно-истерических голосов, а когда председатель успокоил всех, Ленин повысил голос и с яростью бросил Плеханову:

— На Четвертом съезде партии, в Стокгольме, я уже отвечал вам, уважаемый докладчик: партия, большевики приведут русский революционный класс и трудовое крестьянство к победе социализма в России…

Плеханов не унимался и продолжал подкалывать:

— Но победы все еще нет? Вашей, большевистской… Значит, вы сами стоите на неправильном пути и туда же толкаете Россию.

И тут Ленин, горячий как огонь, на миг умолк, так что Инесса вся сжалась от страха, что он замешкался и не находит, что сказать Плеханову, который сидел и улыбался, словно говоря: ну, что, нечего возразить? То-то… Плеханов — это Плеханов, и ваша бабушка еще нянькой была, а Плеханов уже написал «Монистический взгляд на историю» — он любил так говорить всем, кого считал себе неровней.

Ленин действительно на секунды умолк, нахмурился, подумал и, обернувшись к нему, в упор сказал с уверенностью и обыденностью поразительной, как будто решил самую сложную задачу и вот преподнес ответ на нее просто, как проста правда:

— А знаете, что я отвечу вам, уважаемый Георгий Валентинович? Возвращайтесь домой, в Россию, через три-четыре года и там увидите воочию, какой путь изберет Россия, и как пойдет вперед в своем дальнейшем социальном развитии, и куда поведет ее наша партия, большевики. Я гарантирую, что Россия пойдет по пути социализма. И поэтому, не колеблясь, провозглашаю: да здравствует социалистическая революция!

И пошел на свое место по узкому проходу между скамьями, слегка наклонив голову и спрятав правую руку в карман брюк, а полу пиджака откинув, как делал обычно. Пошел энергично, уверенно, а все смотрели на него удивленно и как-то растерянно и даже испуганно и посматривали на Плеханова: что он? как он? Но Плеханов все же похлопал немного и, качнув седеющей головой, улыбнулся, словно всем видом говорил: вот какие ученики были у Плеханова…

Инесса торжествовала и думала: как жаль, что нет Надежды Константиновны, которая так волновалась за Ленина и наказала ей следить за ним и не давать его в обиду меньшевикам, Плеханову. Ленина! Да разве его могут обидеть меньшевики и сам Плеханов, если он одним махом поставил все точки над «и» и поверг буквально в смятение всех присутствующих, в том числе и Зиновьева и особенно — Бухарина, которые даже растерялись при последних его словах — здравице в честь социалистической революции, как будто она стучалась в окно, как будто она стояла уже на пороге России. Ведь до нее еще так далеко, так неопределенно далеко, что трудно даже сказать, когда она постучится в окно России, и постучится ли в ближайшие десятилетия — неизвестно. Скорее всего — не постучится.

Зиновьев так и сказал ей:

— Доверительно: по-моему, Владимир Ильич у нас стал романтиком. Так смело произносить здравицу в честь социалистической революции, до которой бог знает сколько верст пути, тяжкого невероятно… Я не понимаю его. Конечно, если это — прием полемиста…

Инесса шикнула:

— Позор вам, Григорий, — вот что я отвечу вам. — И сказала приподнято и громко: — Я верю Владимиру Ильичу: пророческие слова он произнес. Именно: Россия первой пойдет по пути социализма, и я была бы счастлива дожить до этих светлых дней и отдать им частичку и своего сердца.

— Я не верю в это. И не согласен с Владимиром Ильичем, — сказал Бухарин. — По диалектике не получается.

Инесса резко заметила:

— А вы лучше смотрите, что сыплете в кастрюлю: соль или сахар-песок, тогда у вас получится строго по диалектике, если вы ее вообще-то знаете. Судя по этим вашим словам, — не знаете.

Ленин услышал это и похвалил ее:

— Именно: не знает. Не в бровь, а в глаз, Инесса, молодец.

…После реферата Ленин тотчас же вышел во двор, не дожидаясь, пока будет выходить Плеханов, и тут увидел Линника и Михаила Орлова, и воскликнул негромко:

— Так и знал: это Федор подал свой голос против новоявленного союзника Милюковых, пуришкевичей и иже с ними. Спасибо, мой друг, правильно заметили. Но вот следовало ли приезжать сюда из Берна с больным все же горлом…

— Следовало, Владимир Ильич. Хотя бы для того, чтобы сказать вам: мне велено возвращаться в Новочеркасск, не то мою должность приват-доцента займут другие. Так что придется нам попрощаться. А Михаил Орлов вернется позже, когда у вас будут готовы документы для Питера.

— А как же Сорбонна, товарищ Михаил? — спросил Ленин.

— Не поеду, Владимир Ильич, не могу. Отец у нас не очень…

Ленин подумал немного, вспомнил мать, Стокгольм и последнее свидание с ней, старенькой, и сказал:

— И у меня мама не очень. И я не знаю, когда мы теперь увидимся с ней… — и одобрительно добавил: — Правильно решили, мой молодой друг. Очень хорошо, что не забываете о родителе, гм, гм… Поезжайте домой.

— Я потом, Владимир Ильич, не сейчас, — как бы оправдываясь, говорил Михаил Орлов. — Я потом, когда у вас будет готова корреспонденция для Питера. Мне товарищ Петровский велел, — выдумал он для пущей убедительности.

— Ну, раз товарищ Петровский велел, — будь по-вашему, — согласился Ленин и обратился к Инессе: — Ну, Инесса Федоровна, — на вокзал? Мне поручено доставить вас в Берн целехонькой и невредимой. Вот только жаль, что мне ничего не передано для вас из съестного.

Инесса даже всплеснула руками и покаялась:

— Грешна безмерно, Владимир Ильич: Надя-то передала со мной бутерброд с сыром. Для вас. А я совсем забыла о нем…

Мовшович, Илья Мовшович, все время державший Ленина за край его распахнутого пиджака, будто он слететь с него мог, наконец настойчиво сказал:

— Как хорошо, Инесса Федоровна, что вы сохранили бутерброд: он как раз пригодится Владимиру Ильичу при чаепитии, на которое я и приглашаю его и всех… Серьезно, Владимир Ильич…

— Я согласна, Владимир Ильич. Успеем в Берн: поезда ходят через каждые пятнадцать минут, — поддержала Мовшовича Инесса.

— Хитрецы. Ну, на чай так на чай, где наша не пропадала, — пошутил Ленин, и все отправились к Мовшовичам.

Вечер был мягкий, теплый. Со стороны лозаннского озера тянуло прохладой и легким ветерком, таким пахучим, словно где-то рядом было море цветов и вот они решили вознаградить людей всеми своими ароматами. А звезды были над озером крупные, глазастые, и смотрели, и подмигивали с небесных высей нежно и дружески-загадочно или игриво — белые, и синие, и зеленоватые, а то и розовые, как утренний рассвет.

Ленин вдохнул в себя воздуха побольше, задержал дыхание на миг и, выдохнув, сказал с нескрываемым сожалением:

— Да, печально все же, что Плеханов не с нами, очень печально. Видимо, сказалось его военное прошлое, как я уже говорил. Но ничего, переживем и эту измену Марксу. И пойдем своим путем. — И, помолчав немного, заключил: — Пропал человек. Нет теперь Плеханова — окончательно. Навсегда. Сто чертей… А жаль чертовски… Начинали вместе, заканчивать придется без него. И вопреки ему. Ибо пути Плеханова по-истине неисповедимы… А у нас путь — прямой, и ясный, и единственно правильный, марксистский путь. Путь коммунизма. И Россия пойдет по нему, за это я ручаюсь, да-с…