Грозное лето - Михаил Соколов

И ответил:

— Пропал брат. Я почти уверен в этом, судя по газетам.

Ленин запротестовал:

— Э-э, мой молодой товарищ Михаил Орлов, я с вами не согласен хотя бы потому, что все германские газеты врут самым беспардонным образом. Взять хотя бы количество захваченных Гинденбургом русских пленных: сто десять тысяч пленных! Подумать только! Но это же ложь самая беспардонная. И наглая, стремящаяся унизить доблесть русского солдата. Мне сказали здесь, что в двух корпусах Самсонова могло быть восемьдесят тысяч человек с обозными, так как в четырех дивизиях этих корпусов могло быть: четырежды восемнадцать, будет семьдесят два, то есть семьдесят пять тысяч. Это все агентство «Вольфа» врет.

Михаил Орлов удивился: Ленин, до мозга костей политик и только политик и революционер, знает, сколько должно быть солдат в дивизии, в корпусе! И так и сказал:

— Я удивляюсь вам, Владимир Ильич. Вы, оказывается, и в военных делах знаете толк.

Ленин пропустил эти слова мимо ушей и уверенно, жестко отчитал:

— А вы не придумывайте лишних треволнений на основе сплетен газет. Ваш брат жив, — вот посмотрите. Я убежден в этом. Не знаю почему, но убежден, милостивый государь.

И Михаил Орлов дрогнувшим голосом благодарно произнес:

— Спасибо, большое вам спасибо, от всего сердца, дорогой Владимир Ильич. Право, какой же вы, однако…

— Такой, как вы, как все, и не преувеличивайте, пожалуйста, это совсем ни к чему, — заметил Ленин и покатил по тропинке, налегая на педали так, что вся его фигура пришла в движение и закачалась, как у гонщиков.

А Михаил Орлов не мог ехать. От охватившего волнения. И думал: Алексей ранен, и неизвестно, оставят ли врачи ему ногу. Василий вот-вот будет расстрижен. Если еще и с Александром что случится — отец не выдержит… Значит, в Сорбонне мне делать более нечего. Вот так… Не осудите, Владимир Ильич. Отец наш не очень…

И увидел: Ленин быстро возвращался к нему…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Плеханов приехал в Лозанну но приглашению меньшевиков, его идолопоклонников, слетевшихся в Швейцарию со всех концов Европы после первых выстрелов войны и расселившихся по всем ее городам, для прочтения реферата о войне и об отношении к ней социалистов. Некоторые уже слышали этот реферат в Женеве, однако приехали и в Лозанну, и поэтому Народный дом был набит до отказа, хотя устроители заломили цены за вход в зал по франку и выше. А залом было самое невзрачное помещение самого обычного, похожего на длинный сарай, деревянного здания с входом со двора, с двумя рядами скамей без спинок, с проходом посередине, где часто читались рефераты.

Ленин прибыл в Лозанну незадолго до начала реферата, вместе с Инессой Арманд, Шкловским, Розмирович и другими, был встречен на вокзале лозаннскими большевиками и смутился, если не рассердился:

— Вот это уж совсем ни к чему: встречать, да еще группой. Узнает Плеханов — откажется читать реферат.

— Ничего, Владимир Ильич, до поры до времени не узнает. Мы вас заслоним, — успокоила его Инесса.

Ленин был внешне спокоен, но по бледному лицу его видно было отлично: волновался он так, что, когда зашли к жившим рядом с Народным домом Мовшовичам на стакан чая, он ничего не мог взять в рот. И друзья его понимали: он все еще надеялся, что Плеханов одумается, переоценит свое «парижское» отношение к войне, когда он призывал русских волонтеров не пожалеть сил в борьбе с немцами, и хоть теперь, в реферате, заявит о своей парижской ошибке и встанет в один ряд с большинством партии в отношении к войне.

Ленин посматривал на часы и наконец спросил:

— А пропустят нас меньшевики?

Мовшович заверил:

— Пропустят, Владимир Ильич. Я договорился с кем следует.

— В таком случае, — посмотрел он еще раз на карманные часы с чугунной крышкой, — пора.

Когда они вошли в зал, заплатив сидевшему у двери, — Мовшович заплатил за всех, — тут уже было полно и все передние места оказались занятыми. Но Ленин и не намерен был садиться на виду, впереди, а выбрал места на предпоследней скамье, недалеко от входа, и тут разместился вместе с Инессой, Розмирович, Шкловским, Ильиным и другими членами большевистских секций Берна, Лозанны, Монт ре и даже Женевы.

Плеханова еще не было, хотя час его выступления уже настал, и Ленин забеспокоился:

— Что бы это значило, что его все еще нет? Или почувствовал себя плохо после болезни?

Инесса уверенно заметила:

— Придет, куда он денется? Он любит, чтобы его немного подождали.

И тут поднялся шум голосов, аплодисменты, и Плеханов показался в дверях — в своем черном и чопорном сюртуке и при белом галстуке, величественный и знающий себе цену, окинул зоркими темными глазами залик и присутствующих, остановившись, как бы от неожиданности, что в нем так много народа, и пошел по проходу посередине скамей, более ни на кого не глядя.

Ленин сидел в шляпе, что-то читая, листок какой-то, но головы так и не поднял, не желая, чтобы кто-нибудь узнал его раньше, чем он сам не покажется, но его все равно узнали, и по залику тотчас пошел легкий шумок.

— Ленин здесь!

— Ленин приехал!

И все оборачивались, ища его и не находя, а Плеханов, взойдя на трибуну, бросил острый взгляд вдаль и точно вперил его в Ленина, как бы говоря: а вот не укрылись и я нашел вас. Значит, будете критиковать меня? Потом достал несколько листков бумаги, как бы реферат, надел старомодное пенсне и все время посматривал в сторону Ленина поверх стекол, и Ленин понял, наблюдая исподлобья: нет, не нашел. Не узнал.

Наконец Плеханов, высокий и немного располневший, выправился по-гвардейски и начал сразу с шутки:

— Я не ожидал, что на мой скромный реферат придет так много публики, и, признаться, не очень готов к встрече с такой большой аудиторией. И вспомнил Чичикова, который, направляясь к Манилову, спросил у прохожих мужиков: где здесь Заманиловка? А те отвечают ему: никакой такой Заманиловки здесь нет, а есть Маниловка… Так вот и я: ехал в Народный дом, к узкому кругу друзей, а попал в Заманиловку…

Раздался смех, а Ленин негромко заметил:

— Жулябия… Его, видите, заманили в Заманиловку. Юмористика!

Инесса улыбнулась и хотела сказать: прямо в глаз!

А Шкловский как бы кашлянул слегка и тем скрыл улыбку, и лишь Зиновьев и Бухарин не проявили никаких эмоций и зачарованно смотрели на Плеханова, как будто никогда его не видели.

Плеханов встал за кафедру, слишком маленькую для его роста, и начал читать реферат. И, как всегда, начал с глубокой древности: с национальных войн восемнадцатого и девятнадцатого веков, и еще раньше, цитировал на память полководцев, в том числе Наполеона, Суворова, дошел до Маркса и особо напомнил, что Маркс не только не осуждал войну немецкой буржуазии против феодальной раздробленности, за национальное немецкое государство, но не возражал и против войны с русским абсолютизмом и крепостничеством, главным препятствием на пути капиталистического, прогрессивного развития как России, так и Европы. Потом вспомнил Дальний Восток, где Германия захапала во время усмирения «боксерского» восстания в Китае порт Киао-Чао и Шаньдунский полуостров. Потом упомянул провокационную роль Германии во время англо-бурской войны, такую же роль в конфликте Австрии с Сербией, интриги против великих держав в Персии, Турции, на Балканах и наконец насел на кайзера Вильгельма Второго, но тоже с дальнего захода:

— …Калигула любил почести и хотел, чтобы все целовали ему ноги, однако римские сенаторы не пришли в восторг от такого желания своего императора. Тогда Калигула, в отместку им, возвел в сенаторы, по одной версии — своего коня Цинцинатуса, по другой — осла…

Зал замер: сейчас что-то будет сказано убийственно саркастическое, иначе такой оратор, как Плеханов, не затевал бы воспоминания о римском самодуре императоре, и все затаили дыхание, а некоторые забыли даже о высоких кружках с пивом, которые держали в руках, так и не начав нить.

Плеханов знал, что от него ждут чего-то остроумного, необычного, и продолжал:

— Но что такое один-единственный Калигула и один-единственный его конь или осел? Кайзер Германии Вильгельм Второй возвел в ранг ослов всех сто одиннадцать депутатов рейхстага — социалистов, кроме Либкнехта, и они покорно подставили ему свои спины, чтобы ему легче было нести бремя ответственности за войну перед своим и перед всеми народами. Поистине — грозный тиран Рима и в подметки не годится нашему богобоязненному Вилли…

Раздался гром аплодисментов, и смеха, и криков: «Браво!», но Плеханов будто и не для этого сравнивал Вильгельма с Калигулой и, передохнув, продолжал читать свой реферат, написанный заранее, хотя обычно он читал изустно, и шум постепенно стих.