Дарители - Мария Барышева

Высоко над ними серое заклубилось, словно потревоженная ветром грозовая туча, потом начало редеть, истончаться, и сквозь него проступил иной мир — комната восьмиугольником, внимательные, настороженные лица, холст и летающая над ним рука, потрескивание огня в камине, чей-то сухой кашель. Проем расширялся, рос, становясь все более просторным, и все шире и нетерпеливей становилась улыбка существа.

— Да, — шепнуло оно и потянулось к «двери». Лицо и точеная женская фигурка расплылись, заструились радужными всполохами, обратились в бесформенную массу, из которой прорастали то лица, то лапы, то щупальца; высовывались по пояс странные существа и тут же растворялись, замененные новыми: множество форм и в то же время их отсутствие — истинный облик, не стесненный границами. Впервые в иной мир уходило существо свободное, не связанное ни взглядом, ни мыслью — не связанное ничем, и Наташа знала, что оно не задержится в картине и на секунду.

Кольцо черного пламени исчезло с ее шеи, утянувшись следом за существом. Свет начал гаснуть, отовсюду потянулся серый туман, и она опустила руку. Сейчас — или никогда. Пока она видит его. Пока знает его насквозь. Пока оно еще есть в этом мире и обладает формой.

Наташа сжала зубы, и жидкий огонь, струившийся по ее сосудам, полыхнул сквозь кожу, на мгновение окутав тело темно-синим ореолом, и стремительно потек в правую руку, и над ладонью почти мгновенно начал расти тугой, струящийся, исходящий нетерпением, силой и голодом, темно-синий шар. И когда она почувствовала, что в ладонь перетекло все, что в ней было, ее рука взметнулась и швырнула шар вслед уходящему, и тотчас же Наташа забилась и закричала, потому что эта и только эта боль была действительно настоящей. Этот огонь — ее дар — был ее частью, и отрежь она собственную руку, боль не была бы такой огромной и мучительной.

Шар ударился в существо и расплескался, и оно, уже стоявшее на пороге проема, взвыло, мгновенно охваченное пламенем, и оставшимися полулапами-полущупальцами попыталось смахнуть с себя синий огонь, но уже было поздно. Пламя угасло, сменившись яркими, живыми всполохами, сновавшими по радужной массе во всех направлениях. Потом исчезли и они — осталось только бледно синее, намертво сковавшее воющее в бессильной ярости существо, словно крепчайший лед. Проем сузился, став похожим на тоннель, и в конце его появилось лицо, разросшееся до размеров Вселенной. Тоннель втянул в себя взбешенное, обманутое многоликое создание и захлопнулся за ним навсегда.

XIII

Андрей тем временем успевал делать два дела одновременно: внимательно наблюдая за происходящим, он совершал некие манипуляции со своей левой рукой, крепко схваченной в запястье кольцом наручника, — осторожно, чтобы не только движением, но даже выражением глаз или малейшим сокращением мышц не привлечь внимания окружающих. Он очень давно не проделывал этот трюк, да и состояние все еще было неподходящим, но Андрей чувствовал, что медлить больше нельзя.

Пальцы его правой руки примерялись к левой, наконец, крепко обхватили и резким движением вывихнули из сустава запястье, скользнули ниже и проделали то же самое с большим пальцем, потом потянули вниз кольцо наручника. Лицо Андрея осталось спокойным, только крепко, почти до хруста сжались зубы, да на лбу выступила капля пота.

Тишина в комнате становилась все более тягостной. Один из охранников откашлялся — негромко, но этот звук прозвучал, словно пушечный выстрел. Вита вздрогнула, чуть не подпрыгнув на стуле, потом осторожно потрогала ноющий разбитый нос.

Она первая заметила, что что-то идет не так. Лицо Сканера больше не выражало рабочую сосредоточенность. Он переводил взгляд с Наташи на Баскакова и обратно, и взгляд этот был совершенно растерянным. Переступив с ноги на ногу, он открыл рот, собираясь что-то сказать, но так и не произнес ни звука. Еще раз посмотрел на Баскакова, с упоением наблюдавшего за работой, взглянул на Наташу, и по его губам расползлась хищная ухмылка, а в глазах загорелся смешанный с ужасом фанатичный восторг. Он одернул свой грязный френч, отступил на шаг, и ладонь его здоровой руки легла на грудь. Теперь Сканер стоял выпрямившись, гордо подняв подбородок, словно патриот, слушающий гимн своей страны, и, глядя на него, Вита поняла, что Наташа рисует совсем не ту картину, которую обещала Баскакову, и подобралась на стуле, готовая вскочить в любой момент. Лицо Художника было все таким же отрешенным, но что-то в нем неуловимо изменилось, и эта перемена отчего-то напугала ее, хотя Вита не могла понять, в чем она заключалась. Это лицо казалось все таким же юным и прекрасным, разве что было более усталым, чем обычно — верно эта усталость и изменила его. И, пока Вита смотрела на бывшую подругу, ее лицо становилось все более и более изможденным, словно теперь каждое движение требовало от нее огромных физических затрат. Волшебная привлекательность стала отступать быстрыми неслышными шагами, прячась за густеющей усталостью, и макияж, прежде почти незаметный, стал виден слишком отчетливо и теперь казался чересчур обильным и почти вульгарным. В подглазьях начали расползаться синеватые тени. Кожа побледнела, приобретая нездоровый сероватый оттенок, потускнели яркие глаза. От виска к подбородку катились крупные капли пота, оставляя блестящий извилистый след. Наташа чуть сгорбилась, утратив величественную осанку, и ее рука летала над холстом уже не так стремительно, движения были дерганными, лишенными былой хищной грациозности.

Да не нужны ей никакие картины. Она ведь теперь сама — картина. Разве вы не поняли?

Это не усталость. Это…

Существо у мольберта тяжело вздохнуло и произнесло свистящим шепотом, и казалось, говорят многие. В этих легких звуках была угроза, было отчаяние, была особая боль, не имеющая никакого отношения к боли физической.

— Ты — всего лишь сгусток глупости, горстка подпорченных добродетелей! Все, что в тебе было полезного, я давно забрала! Ты — ничто!

Слова Наташи оборвались, и с ее губ слетел протяжный болезненный стон. Во взгляде Баскакова появилось беспокойство. Он приподнялся в своем кресле.

— Это нормально? — спросил он у Сканера. Тот кивнул — очень медленно, словно продирался сквозь густой мед сна.

— Конечно. Такой процесс не может быть безболезненным. Не мешай мне больше, пожалуйста, — раздраженно ответил он, не отрывая глаз от маленького врача, и Баскаков опустился обратно в кресло. Охранники, глядя на него и на Наташу, делали друг другу выразительные недоуменные знаки. Побывавший в «Болконском» мужчина зажал уши, чтобы не слышать жалобных, протяжных, странно многоголосых стонов, в которых наряду со страданием отчетливо чувствовалась ярость.