Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

На нас налетели все, кроме доктора Дэвиса.

— Мы уже договорились, завтра ваше интервью будет напечатано. Чего вы боитесь? Вот Кравченко (опять Кравченко, что он не дает им покоя? — никак не могли мы понять) дал интервью, и ничего страшного с ним не произошло, — уже почти вопил Франк Нельсон.

— Может быть, у Кравченко другие обстоятельства, — настаивал Кирилл. — И вообще, никакого интервью мы без русского переводчика не можем дать.

Мы чувствовали, что наши доводы не производят на них никакого впечатления, они не могут понять, как можно отказаться от рекламы, от возможности попасть в печать.

Когда все страсти на минутку утихли, Ричмонд, посоветовавшись с журналистом Франком Нельсоном, заявил:

— Я обещаю вам, что завтра в 11 часов утра г-н Нельсон привезет вам русский текст, в который вы внесете свои поправки, и только после этого он будет напечатан в газете «Херальд Трибюн».

Кирилл, не выдержав натиска, согласился.

Началось интервью: г-н Нельсон задавал вопросы мадам Джоллис по-английски, она переводила эти вопросы нам на испанский, мы отвечали ей по-испански, она переводила ему их на английский.

Наш испанский был намного лучше нашего английского, который мы знали на институтском уровне и который был более или менее необходим для инженера, чтобы суметь прочитать и перевести со словарем инструкцию, приходящую с иностранным оборудованием.

Никогда, ни при каких обстоятельствах не пользуясь разговорной речью, мы чувствовали себя абсолютно беспомощными.

Испанский для нас тоже был чужой язык, и не настолько хорошо мы его знали, чтобы свободно, как по-русски, в три часа ночи давать такое ответственное интервью. Мы чувствовали и понимали, что многие вещи Еве Джолис трудно было понять, а нам трудно было объяснить.

Были такие моменты, когда ни мы не знали, как перевести на испанский то, что мы хотели сказать, ни Ева не знала, как перевести это на английский. И ей, и нам было трудно.

— Зачем такая спешка? Почему не отложить на день и не сделать это с русским переводчиком? — снова попросили мы.

Ричмонд начал нервничать:

— Я же обещал, мы все сделаем. Давайте, давайте, продолжайте, продолжайте, — настаивал он.

Журналист становился все более и более агрессивным, не мог усидеть на месте, бегал по комнате с ручкой в одной руке и с блокнотом в другой.

Сенсацию! Сенсацию!

И вдруг наконец он не выдержал:

— Ну, давайте, давайте скорее!!! — нетерпеливо торопил он нас.

Я думала, что его раздражает то, что мы долго стараемся объяснить Еве Джолис, чтобы она точно поняла то, что мы хотим сказать. А у него на уме, по-видимому, было что-то другое.

— Ну давайте, давайте же, скорее, скорее! Сенсацию! Сенсацию! Сенсацию!!! — уже кричал он.

— Какую сенсацию?! — удивились мы.

— Чемодан, чемодан документов, как у Гузенко! У него уже куча денег! Он уже ферму купил!

И среди этих раздраженных адвокатов, нервничающего журналиста нам вдруг стало ясно, что у них уже имелся план о каком-то сенсационном заявлении, который мы якобы должны им дать, а мы вдруг расстроили все их планы. И это их бесит.

— Сенсацию! Сенсацию! — почти хрипел уже журналист Нельсон. — Скорее, скорее, — и никак уже не мог успокоиться.

Я не могла больше вынести этой пытки.

— Какую им нужно сенсацию?! Если я пойду повешусь, достаточная ли эта будет сенсация для них? — заявила я.

Уже было 3 часа ночи, и доктор Девис очень вежливо начал просить их удалиться.

Они ушли, твердо пообещав завтра, то есть это уже было сегодня, в 11 часов утра принести русский перевод нашего заявления до его появления в печати. Всю ночь я глаз не сомкнула. Плакать тоже уже не было слез.

Шутка ли, нам, советским людям, уже пережившим столько, умевшим хранить в себе так много, умевшим молчать, слово «реклама» было совершенно чуждо, а сенсаций мы вообще боялись как огня!

Это возбужденное, агрессивное поведение адвокатов и журналиста, требовавших от нас сенсаций, приводило меня в ужас. Мне казалось, что наше выступление в печати, наше заявление в печати на весь мир, что мы не согласны со сталинским режимом, — уже достаточная сенсация.

Мы хотели, чтобы каждое слово, которое появится в печати, было достаточно весомое, правдивое и отражало бы все, что мы хотели сказать.

Я так нервничала, ожидая 11 часов, что не могла ничего проглотить за завтраком. Но, к сожалению, это были только цветочки.

То, что ожидало нас дальше, вообще не укладывалось в наше представление.

После 11 часов мы каждую минуту ожидали, что вот-вот приедут. И только в час дня позвонила Лидия Александровна Голицына и взволнованно сообщила, что как только она прибыла в Нью-Йорк, то позвонила адвокатам, и те заявили, что прочитают ей текст материала, который собираются отправить в печать, по телефону по-английски, а она переведет нам его по телефону на русский язык.

— Как же я могу это сделать, ведь я звоню им из автомата, с улицы, — нервничала глубоко расстроенная Лидия Александровна.

Мы остолбенели. Такого дикого, такого жестокого непонимания в погоне за сенсацией от представителя печати мы не могли себе представить. Как можно так издевательски небрежно относиться к такому выступлению, когда для нас, и не только для нас, это был почти вопрос жизни и смерти. В этот момент я была в таком ужасном состоянии, что легко могла это сделать.

Кирилл опомнился первый:

— Лидия Александровна, пожалуйста, не волнуйтесь, передайте адвокатам, что мы категорически запрещаем печатать что-либо до тех пор, пока мы не увидим, не прочтем и не подпишем то, что появится в печати.

Отношение адвокатов к этому вопросу мы считали просто возмутительным. Ведь мы не авантюристы, и тот рискованный шаг, который мы вынуждены были предпринять, возлагал на нас слишком большую ответственность.

Мы порывали со сталинским режимом, мы выступали против Сталина в тот момент, когда весь мир считал, что Сталин освободил все человечество от фашизма, от Гитлера. И никто, никто не поднял голос в защиту сотен тысяч людей, которые вынуждены были остаться на оккупированной немцами территории, тех, кого немцы вывозили на принудительные работы в Германию, военнопленных и особенно тех, кто, пройдя весь ад войны, рискуя жизнью каждую секунду, после возвращения попал в сталинские лагеря. Сталин был кумир. А мы рискнули выступить против этого воспеваемого на весь мир кумира.

И на этом фоне все, что мы хотели сказать, должно было быть максимально правдиво и убедительно. А ту боль и тот вред, которые это заявление должно было нанести нашим родным и близким, находящимся там, трудно было представить и никакими словами нельзя было передать.