Блуждающие токи - Вильям Александров

— А я бы теперь еще подумал — брать вас к себе или нет. Скорей всего не взял бы!

В перепалку вмешался инструктор горкома. Он сказал, что городской комитет партии придает большое значение начинанию, родившемуся в отделе защиты. Тот факт, что ученые сами пошли на производство, можно только приветствовать, и партийные органы всемерно поддерживают эту инициативу. В то же время необходимо обратить внимание на то, о чем говорил товарищ Далимов. Любой самый хороший почин можно загубить, если увлечься им без меры, превратить его в самоцель. Мы все делаем одно общее дело, и все наши усилия должны быть направлены только на пользу дела.

— Я надеюсь, — сказал он, — что товарищи, которые занимаются защитой по разным линиям — научной, практической, а также эксплуатационники, разумно скоординируют свои действия, договорятся между собой — кому чем следует заниматься.

Продолжение происходило уже в отделе. Мы вернулись к себе, и Ким вдруг сказал:

— А ведь он прав, Далимов. Мне надоело подключать провода, это они сделают гораздо лучше.

— Конечно, лучше, — согласился Хатаев. — Но мы им этот лакомый кусочек не отдадим. Сами будем и паять, и таскать трансформаторы, и бетон долбать, если понадобится, но зато выжмем все, что можно, из данного факта. Слыхал — ученые пошли на производство! Вот что важно!

— Что же мы выжмем, как ты выражаешься?

— Все! — Он обвел руками помещение. — Все, что нам надо. Штаты, средства, оборудование! Все! Разве игра не стоит свеч?

— Игра должна быть честной, Федор Михайлович, — тихо сказал Гурьев, — а мы сейчас, по-моему, передергиваем карты.

— Как? Как вы сказали? — Он насторожился.

— Да бросьте вы! — вскочил Жора. — Правки! Тыщу раз прав! Система! Система! Бились мы об эту вашу универсальную систему пять лет — много выбили? А он дал результат. Какой-никакой, а результат. И вот, пожалуйста! Все наши дела пошли зеленой улицей — слепые вы, что ли?!

— Погоди, погоди, не горячись, — стал успокаивать его Федор. Потом он обернулся к Гурьеву. — Я все-таки хотел бы знать, что вы имели в виду, когда сказали о передернутых картах?

— Сам прекрасно знаешь… — Ким сказал это негромко, но Федор вскинулся, будто его хлестнули.

— Ничего я не знаю, говори все!

— Твою установку еще испытывать надо, испытывать? А мы суем ее, куда только можно, шум подняли… Какой эффект она дает, ты знаешь? Не знаешь! И я не знаю. Может, обратный!

— Доказательства?!

— У меня их нет. И у тебя нет. Это время покажет, время!

— Правильно, время! А я и не отрицаю! — Он обвел нас своим лучистым взглядом, и я почувствовала, что у него уже наготове обезоруживающий довод. Я всегда поражалась его умению мгновенно выдвигать контрдоводы. Ты еще не успел досказать свою мысль, а он уже подхватил ее, вывернул, нашел уязвимое место и тут же ударил по нему. — За это время мы ее и проверим, а если что не так, переделаем. Зато представляете, сколько мы выиграем! И сколько проиграем, если сейчас начнем сомневаться вслух!

Все умолкли, видимо, переваривая, что он сказал, а он продолжал, вдохновляясь все больше:

— Неужели вы не понимаете, как это сейчас нужно, как это необходимо сейчас?! Я уверен, Лаврецкий вернется, он всем нам спасибо скажет, ведь такой воз мы с места сдвинули, а дальше само пойдет, вот увидите, только нельзя останавливаться, оглядываться, нужно идти сейчас вперед, только вперед, в гору, и мы выйдем на вершину, вот увидите, поверьте мне! Я ручаюсь за это!

Он говорил с такой убежденностью, с такой искренней дрожью в голосе, что мне даже показалось — в глазах у него блеснули слезы.

А может, не показалось? Может, так оно и было?

И все-таки мы решили идти к директору. Мы — это я и Гурьев. Ким как-то остыл после того разговора, Федор, видимо, поколебал его сомнения, он вообще легко поддавался Катаеву. О Жоре говорить нечего, тот вообще без ума от Федора. Да что Жора, даже Гурьев и тот, я видела, пытался найти какое-то оправдание действиям Хатаева.

Когда мы с ним разговаривали на следующий день, думали, что делать, он сидел мрачный, набычив свою лысую голову, потом вдруг сказал:

— А может быть, мы действительно чего-то не понимаем, может, действительно так надо сейчас, ведь не стал бы он просто так, для рекламы… Может, лабораторию хотели закрыть, ведь были такие разговоры…

"Боже мой, — подумала я тогда, — и он ищет Федору оправдание!"

И еще я подумала тогда — не в этом ли сила таких, как Федор. Его фанатическая убежденность заставляет людей сомневаться в очевидных вещах: если человек так убежден, если он так самоотверженно, так самозабвенно добивается чего-то, может быть, и вправду что-то есть, думают люди и начинают сомневаться в самих себе. Я поймала себя на том же…

И все-таки я уговорила Гурьева. Он долго не решался, считал, что надо еще раз попытаться поговорить с Федором, прежде чем идти к директору, но я убедила его, доказала, что это ни к чему не приведет, вернее приведет к тому, что он просто опередит нас, как обычно. Гурьев согласился.

В приемной сидели человек десять из разных отделов, но как только секретарша доложила, директор тут же нас принял. Мы еще не успели осознать причину такого внимания, как он вышел из-за своего стола нам на встречу.

— Хатаевцам привет! — Он поднял обе руки и улыбнулся. — Только закончил разговаривать о вашем почине с отделом промышленности, только подумал: надо и другими делами заняться, не один же Катаев в институте, а они уже тут как тут! Ну, ничего, молодцы, так и надо! Чем могу служить?

Он усадил нас за маленький столик, сам сел напротив,

— Мы решили с вами посоветоваться… — сказал Гурьев, — поделиться своими сомнениями…

— Я весь внимание.

Но Гурьев медлил, он, видимо, никак не мог начать…

— Я вам помогу, — сказал директор, — вас, видимо, смущает то, что все это происходит в отсутствие Лаврецкого?

— Нас смущает то, что вообще происходит! — выпалила я

Директор поднял брови.

— Да, — вздохнул Гурьев. — Слишком много шума, разговоров, рекламы… И слишком мало научной обоснованности…

— У вас есть сомнения в эффективности схемы, предложенной Хатаевым?

— Ее надо проверять. Испытывать в разных условиях. Только после этого можно сказать что-то определенное. А весь этот бум создает иллюзию, будто она решает проблему в целом. Она ее вообще не решает, она лишь может сигнализировать, предупредить, и это надо еще проверить на практике.

— Но ведь вы этим, кажется, занимаетесь?

— Там, где есть рекламный ажиотаж, не может быть объективного анализа.

— Да… Я понимаю… Понимаю ваши сомнения… Но видите ли, какое дело… — Он пошевелил пальцами, будто прощупывал невидимую ткань, — внимание, которое привлек Федор Михайлович к нашему институту, оказалось весьма, я бы сказал, кстати… Вы видите, как нам всюду идут сейчас навстречу… Кроме того, ученые пошли в цеха, они работают в тесном контакте с производственниками, — все это приобрело такое звучание, что… Словом, это сейчас воспринимается как некий почин, если хотите, а это, сами понимаете, выходит за рамки чисто научной проблемы… Это уже факт общественного значения, не так ли?

— Вероятно,

— Ну вот… Поэтому я думаю так… То, что вы зашли ко мне, поделились,

— это хорошо, правильно. Мы ко всему этому делу присмотримся внимательно, поправим, где надо. Да и Лаврецкий, насколько мне известно, возвращается вскоре… Но если мы остановим сейчас то, что так широко начато, и… — он, видимо, хотел сказать "разрекламировано", однако передумал, — и популяризировано, вы представляете, что это будет означать не только для вас, но и для всего института? Будет скандал, после которого… — Он замолк и весьма выразительно посмотрел на Гурьева. — В общем, я думаю, не требуется уточнять! Значит, выход один — продолжать начатое и — исправлять на ходу! И вас, как старшего, я попрошу следить за этим…

Гурьев хотел что-то сказать, но не успел. Директор встал, пожал нам руки.

— Договорились? Ну вот. Желаю успеха.

18

Лаврецкий получил телеграмму в конце дня. Шел второй месяц его пребывания в приморском санатории Академии наук. Весь день он провел как обычно, за письменным столом в своей комнате, выходил ненадолго — на завтрак и на обед и тут же возвращался к себе. Он должен был пойти еще на две лечебные процедуры, но не пошел, решил сэкономить время, — а главное, боялся потерять нить в своих размышлениях.

Лишь под вечер, где-то около семи, он встал, кинул через плечо полотенце и уже собрался идти вниз, к морю, когда в дверь постучали, и вошла маленькая, сухонькая седая женщина в белом халате.

Целый день он избегал, как только мог, встречи с этой женщиной, а тут попался.

Она вошла, остановилась возле стола и, не говоря ни слова, глядела на Лаврецкого в упор. А он, как провинившийся школьник, комкал в руках полотенце.