Дом на Монетной - Вера Морозова

Скляренко нравился Яеневой. Знала, что выслали его за политику, знала о его дружбе с Ульяновыми.

— Владимир долго хохотал над злосчастным сорокоустом… Когда пришло известие о смерти Шелгунова, то панихиды уже не служили, — продолжал густым баритоном Скляренко. — Мало толку от таких протестов! Либералы душу тешат! И по сей день Чернышевского упоминать в официальной печати невозможно. Как-то я просматривал «Юридический вестник» — там дошли до виртуозности: «автор очерков гоголевского периода русской литературы» — так теперь означается Чернышевский!

— Возмутительно! Народ наш далек, чтобы понимать такое иносказание! Когда мы сумеем поднять уровень народный… Когда мы достигнем сплошной грамотности… — Мария подошла к Скляренко, предложив прокламацию. — Привезли из Петербурга.

— Это хорошо! — Скляренко протянул руку, измазанную фиолетовой краской. — Не отмываются, проклятые! Спасибо, полиция в Самаре в первородном состоянии, а то несдобровать… О народе вы поете старую песню.

— Почему?! Рабочий класс в России не стал политической силой. А мужик… — запальчиво возразила девушка.

Скляренко досадливо перебил ее, даже не дослушав:

— Не будете же вы кричать, как неумные ваши единомышленники, что «марксисты хотят обезземелить крестьян», «радуются разорению деревни» и «мечтают во что бы то ни стало превратить мужика в пролетариев»! — Скляренко резко взмахнул рукой, словно подчеркнул вздорность возражений. — Однажды в реферате я привел цифры о безлошадных крестьянах, так на меня пальцем показывали: «Вам их боли не понять, вам их не жалко! Вы сидите и спокойно констатируете эти явления!» Вот и поспорь с вашим братом!

— А почему вы думаете, что я не разделяю этих взглядов?!

— Мне кажется, что вы умнее. Впрочем, если я ошибаюсь, то сожалею… — Скляренко критически оглядел Ясневу.

Она рассмеялась, махнув рукой, миролюбиво заметила:

— Вы как-то нарочито оглупляете идеи народничества.

— Просто говорю об этих «идеях» правду, — сердито заметил Скляренко.

— Вы с ним не спорьте, Мария! — засмеялась Анна. — А то он кулаки пустит в ход!

— Ну, уж и кулаки! — проворчал Скляренко.

— Шпика-то исколотили, что ходил за вами?! Да как! Он и дорогу забыл! — Анна, шурша шелковым платьем, подсела к матери, начала разматывать шерсть. — Милый Скляренко заметил, что в дом, в котором он снимал комнату, въехал пренеприятный субъект.

— Проходу не давал! Поганец! — недовольно подтвердил Скляренко, не замечая веселых искорок в черных глазах Анны.

— Вот именно — шпик! Всякий разумный человек сделал бы вид, что ничего не произошло, или сменил бы квартиру… Но Алексей Павлович рассудил иначе. Прекрасным утром поднялся в комнату к жильцу, сжал пудовые кулачищи. Диалог оказался захватывающим: «Чем вы здесь занимаетесь?»— «Я… я… портной», — ответил шпик, заикаясь. «Ах, портной, так мне нужно сшить брюки. Беретесь? К вечеру принесу материал». Шпик онемел, с трудом выдавил: «Я не перевез мастерскую…» — «Так, значит, мастерскую не перевез, а сам уж шпионишь?! — навалился Скляренко. — Даю срок до вечера, чтобы духа твоего здесь не было… Не перевез! Прохвост. Повстречаемся!» Хлопнул дверью так, что штукатурка посыпалась, и сбежал по лестнице, громыхая сапогами.

— И что же сделал шпик? — спросила Яснева.

— Как — что?! Конечно, съехал. Алексей Павлович такими вещами не шутит — заведет в глухое место и… Бог силушкой не обидел!

В столовой засмеялись. Ласково улыбалась Мария Александровна. Прикрыла рот ладошкой Маняша, худенькая гимназистка в коричневом форменном платье. Лишь Скляренко стоял насупленный, обиженный, как большой ребенок. Вид его был так потешен, что смех долго не утихал. Наконец засмеялся и сам Скляренко.

— «Там, в кровавой борьбе в час сраженья, клянусь, буду первым я в первых рядах», — послышался в дверях сильный молодой голос с приятной картавостью.

— Наконец-то, Володюшка! — отозвалась Мария Александровна, поднимаясь с кресла.

— Не усидел… Здесь такое веселье! — Владимир поклонился, быстро подошел к матери, нежно поцеловал ее руку.

Яснева пытливо рассматривала Владимира, о котором так была наслышана. Наконец-то довелось познакомиться, а то все его не заставала дома. Крепкий, сильный. В простой косоворотке, подпоясанной толстым витым шнуром. Карие глаза с огоньком. Высокий лоб. Выглядел он старше своих лет.

— Вот и славно! Как поработалось, Володюшка?! — ласково спросила Мария Александровна, укладывая вязание в корзину для рукоделия.

— Спасибо, мамочка! Хорошо! — Владимир подошел к Ясневой, изучающе взглянул на нее: — Надолго к нам?

— От меня не зависит… Под гласный надзор на два года. Привлекалась по делу Заичневского.

— Якобинка?! — сразу же заинтересовался Владимир. — Мы должны о многом поговорить. Это очень интересно… С якобинцами не встречался…

— О многом хочется поговорить и мне! — значительно заметила Мария, не отрывая глаз от своего собеседника.

— Все разговоры после чая! — Мария Александровна решительно замахала руками. — Прошу к столу…

— Значит, вы якобинка?!

— Да, якобинка, и притом самая убежденная!..

Они шли по сонным улицам города. Яснева и Ульянов. Светила луна, полная, яркая, как в первые дни новолуния. Скованная морозцем земля похрустывала под ногами. Мария поглубже надвинула котиковую шапочку, прижала муфту. Владимир осторожно вел свою собеседницу под руку.

За чаем у Ульяновых засиделись. Владимир разговаривал мало. Сражался со стариком Долговым в шахматы, был задумчив. Начали прощаться. Мария Александровна, взглянув на часы, всплеснула руками: как доберется до дома девушка! Время позднее, на улицах полно пьяных, да в темноте и ногу сломать недолго… Владимир вызвался проводить ее. Мария обрадовалась. На разговор она возлагала особенные надежды.

— Проклятое земство! До какого состояния довели город: улицы залиты грязью, перерыты канавами, а купчины ставят царям монумент за монументом! — сердито сказала Мария, держась за руку спутника.

Они остановились на краю канавы, разделявшей улицу, неподалеку от Струковского сада. Ноги девушки скользили по замерзшим комьям глины.

— Ни конки, ни трамвая, ни зеленого кустика — ничего не увидишь в современном «Чикаго»! Все забито «минерашками», а попросту там водку продают… В Думе двадцать лет мусолят закон о прокладке водопровода! Даже милейший Долгов, земец и либерал, возмущается.

— В Думе занимаются безвредным для государственного строя лужением умывальников! — Владимир помолчал и с сердцем добавил: — Народного бедствия стараются не замечать!

— Чему удивляться?! Всего лишь десять лет тому назад на Троицкой площади стоял эшафот с позорным столбом… Средневековье! На грудь жертве привязывали доску, и пьяный палач в красной рубахе брал в руки кнут… — Голос Марии дрожал от возмущения. — Хозяйка моя с ужасом вспоминает по сей день… Нас спасет революция.

Владимир молчал. Карие глаза в темноте казались почти черными. Мария говорила с жаром:

— Революцию начнет молодежь. Народ поддержит. Россия должна покончить с вековой спячкой и развить капиталистическое производство.

— Значит, в России нет собственного капиталистического производства?! А полтора миллиона рабочих?! — парировал Ульянов.

— И все же у нас нет собственного производства… Нет противоречий, нет тех условий, которые позволили бы оторвать мужика от земли! — горячилась Мария. — Народники…

— Народники фарисейски закрывают глаза на невозможное положение народа, считая, что достаточно усилий культурного общества и правительства. — Владимир, заметив протестующий жест девушки, повторил: — Да, и правительства, чтобы все направить на правильный путь. Некие господа, от которых вы впитали эту премудрость, прячут головы наподобие страусов, чтобы не видеть эксплуататоров, чтобы не видеть разорения народа.

— Вы неправы!

— Прав! Позорная трусость, нежелание понять, что единственный выход в классовой борьбе пролетариата, того пролетариата, рождение которого вы не признаете. Когда же об этом говорят социал-демократы, то в ответ — непристойные вопли… Нас упрекают в желании обезземелить народ! Где пределы лжи?! — Ульянов снял фуражку и обтер высокий лоб платком.

Мария слушала напряженно, заинтересованно. Двадцать один год! Однако…

— Михайловский острит, обливает грязью учение Маркса. С видом оскорбленной невинности возводит очи горе и спрашивает: в каком сочинении Маркс изложил свое материалистическое учение?! Выхватывает из марксистской литературы сравнение Маркса с Дарвином и, жонглируя, вопрошает: «Несколько обобщающих, теснейшим образом связанных идей, венчающих целый Монблан фактического материала. Так где же собственная работа Маркса?!» — Голос Ульянова зазвенел от негодования. — А метод Маркса, открытый им в исторической науке?! Слона-то он и не приметил!