Дом на Монетной - Вера Морозова

Стихи Рылеева Мария любила. Сегодня она перелистывала синий томик не случайно: думой Рылеева «Иван Сусанин» восхищался Александр Ульянов. «Кто русский по сердцу, тот бодро и смело и радостно гибнет за правое дело!» — прекрасные слова… Как они созвучны с теми последними, сказанными им на суде!

Она сидела в палисадничке малоприметного домика на Духовой улице, неподалеку от реки Самары. В этом уединенном уголке хорошо мечталось, думалось. Стояла поздняя осень, но осень необычайная, лишенная ярких красок и пестрого листопада. Засуха наложила свой мертвящий отпечаток на деревья, опаленные огнем, кусты бузины с закрученными чахлыми листьями, одинокий лист рябины. В темной раме пожухлого кустарника виднелся домик. Нежилой. Заброшенный. Очевидно, хозяева его уехали, когда началась эпидемия. Домик врос в землю, окна его покривились, наличники выделялись яркой раскраской, будто молодился, как престарелая красавица. Жалобно поскрипывала дверь с космами грязной ваты, выбившимися из-за обшивки. Закатное солнце скупо осветило оконца, кокошник резного крыльца. От крыльца к лавочке, на которой сидела Яснева, вела дорожка, выложенная кирпичом. Лавочка ветхая, источенная червями, прожженная солнцем.

С грустью смотрела Мария на заброшенный домик. На ветру покачивался желоб, забитый ломкими сучьями и опавшими листьями, ударялся о железную бочку. От реки поднимался свежий ветер. Девушка зябко куталась в платок, поглубже засовывала руки в плюшевую муфту. Осень принесла дожди, по выжженная земля их не принимала. Так и стояли вдоль дорожки рыжие от глины лужи.

Мария ждала заката, который был так хорошо виден из забитого дворика. За изгородью прошла молоденькая девушка с тонкой гибкой талией, прошла торопливо, как большинство жителей, боясь неожиданных встреч.

Вечерняя заря захватила полнеба, заливая улочки розовым туманом. Проступали темные уступы деревьев да полуразвалившаяся труба дома, озаренного последними лучами. Вдали виднелась река, обмелевшая после засухи. Солнце еще не опустилось, но уже засверкал неясный рожок месяца. Ширился холодный ветер, вороша вороньи гнезда и разбрасывая пригоршни песка.

Девушка сидела в своей любимой позе, наклонив голову. Глаза ее задумчиво смотрели на затухавшее солнце. Закат не принес обычного успокоения. Она волновалась. Долгов, зашедший перед обедом, пригласил ее вечером к Ульяновым. Встреча с семьей Александра Ульянова, перед памятью которого преклонялась, тревожила ее.

— «Мы скажем всей России: смотрите, как умеют бороться и умирать твои революционеры! Мы глубоко запечатлели их славные имена в своих сердцах и будем воспитывать на их примере себя и лучших детей своей земли. Мир вашему праху, дорогие братья! Вы честно исполнили свой долг, вы твердой рукой поддержали знамя борьбы за свободу и правду! Глубокое спасибо вам и вечная память!» — прошептала Мария слова листовки, ходившей по рукам после казни.

Мария закрывает глаза руками. Плачет. Она хорошо помнила те страшные дни, скупые сообщения газет о процессе над первомартовцами.

Заговор обнаружили. Полиция проследила террористов на Невском. Метальщики с бомбами ждали выезда государя. Бомбы напоминали книги — большие, плоские. Александр, студент Петербургского университета, собственноручно набивал их динамитом, вставлял запалы… Государь не проехал мимо Аничкина дворца, изменив маршрут. Метальщиков арестовали, арестовали и Ульянова. На судебной скамье Александр держался с достоинством. Он понимал, за что умирал! Его портрет в нелегальных изданиях запомнился ей на всю жизнь. Черные вьющиеся волосы и тонкое, одухотворенное лицо. Крепко сжатый рот и трагические глаза.

И вот теперь с семьей Александра Ульянова знакомилась Мария Петровна… Увидеть мать, которая смогла сказать сыну перед казнью: «Мужайся! Мужайся!»…

— Я знала, что больше не увижу его… Не помню, как пришла домой. Легла. Чувствовала, что больше жить не могу. Никаких мыслей, одно желание — смерть. Да, смерть, чтобы ничего не чувствовать. Сколько лежала, не знаю. Вспомнила девочку… Ей-то всего было восемь. — Мария Александровна сокрушенно покачала головой. — Я забыла о ней, забыла обо всем… И тут я поняла: нельзя умирать, надо жить!

Девушка с нежностью смотрела на Марию Александровну Ульянову. Невысокая. Худощавая. Густые седые волосы. Тонкое лицо. Суховатыми пальцами она быстро перебирала спицы с зеленой шерстью.

Они сидели в просторной столовой с большим квадратным столом под хрустящей белоснежной скатертью, накрытым для вечернего чая — простые фарфоровые чашки, тарелочки, резная сухарница, вазочки с вишневым вареньем.

Ульяновы жили скромно на пенсию, получаемую после смерти Ильи Николаевича. Яснева старалась как можно чаще бывать в этом радушном и гостеприимном доме. Нравилась атмосфера дружбы и уважения, царившая в семье, простой и строгий уклад. Сегодня Мария Александровна сделала исключение — заговорила о своем старшем сыне. У девушки не хватило мужества продолжить этот разговор. Но получилось невольно. Заговорили о Петербурге, и Мария Александровна вспомнила те страшные дни.

Яснева молчала, подавленная мужеством и простотой этой женщины. Мария Александровна поняла ее состояние, пожала руку, зазвенев спицами, спросила:

— Почему надумали выбрать Самару?

— Случайно… Совершенно случайно! Хотела после тюрьмы задержаться в Твери. Близко к столицам, да и народу ссыльного хватает. Отказали. Разложила карту и решила, куда же мне двинуться под гласный надзор. Ведь столицы и еще двадцать два города — исключались! Решилась — Самара! В полиции даже обрадовались. Город слывет благонамеренным, хотя и прозывается «Русским Чикаго»!

— «Русским Чикаго»?! — удивилась Мария Александровна, целуя в лоб свою дочь Анну, вошедшую в столовую.

Анна пришла не одна. Вместе с ней был Скляренко, с которым Яснева уже оказалась знакома.

— Любопытно, Самара стала претендовать на звание «Русского Чикаго», — повторила Мария Александровна, поглядывая на дочь.

— Так мне сказал полковник Дудкин, когда я начала колебаться… В Орле с трудом отыскала явку к Долгову, а из Москвы прислали адрес доктора Португалова. — Лицо Марии порозовело от смеха. — Португалов поразил меня сразу. Идет по Дворянской среди пыльного облака, словно по пустыне. Белый балахон, белый капюшон надвинут на глаза, в руках огромный зонт, на ногах сапоги… Почему-то именно таким я представляла европейца в пустыне, когда училась в гимназии.

Мария Александровна улыбнулась.

— Человек он милейший! Посоветовал, как лучше устроиться, порекомендовал несколько уроков… — Заметив тревожный взгляд Марии Александровны, девушка быстро сказала: — Нет, теперь все позади. Так о Португалове… Чай пили из ведерного самовара, пили долго, вкусно. Попахивало дымком и клубничным вареньем. В гостиной на стенах в аккуратных рамах портреты классиков, а над ними славянской вязью: «Соль земли русской!» Меня очень развеселила эта надпись, а Португалов укоризненно покачал головой: «Вот, мол, невежда!» — Яснева заразительно рассмеялась. — Велись нудные разговоры о погоде, об архитектуре, о городских новостях… Собралась уходить, а Португалов вдруг начал превосходно рассказывать о парижской канализации, которую ему довелось осматривать в бытность во Франции.

— Португалов — добряк и образованный человек. Правда, несколько старомоден, но это не такой уж большой грех! — заметила Анна.

Она сидела за роялем, разбирала ноты, поджидая, когда вся семья соберется к вечернему чаю. Плотная, подобранная, в черном глухом платье. Лицо ее с крупными чертами было красиво. Густые коротко остриженные волосы открывали чистый лоб. Узкие черные глаза как-то по-особенному вспыхивали, когда она встречала взгляд матери. Помолчав, она продолжала:

— Мы приехали в Самару в дни смерти Чернышевского. Все были потрясены. Но особенно разошлись страсти, когда доставили «Русские ведомости». В злополучном некрологе идеи Чернышевского назывались «заблуждениями», каторга — «искуплением»! Конечно, молодежь возмутилась. В Петербург полетели телеграммы о «лакействе перед правительством», «об осторожности, которая переходит в подлость»!

— Потом решили устроить политическую демонстрацию. Радикалы, либералы высказывались за гражданскую панихиду. На кладбище собралось человек пятьдесят. В часовенке стоял, едва держась на ногах, пьяный попик с красным распухшим носом. Гнусаво отслужил панихиду «о блаженном успении и вечном покое новопредставленного раба божьего Николая» за пятерку… А потом конфуз — попик приглашал на сорокоуст! — Скляренко снял синие очки, протер их. Без очков лицо его стало мягче, приятнее.

Скляренко нравился Яеневой. Знала, что выслали его за политику, знала о его дружбе с Ульяновыми.