Полет сокола - Смит Уилбур

Дух запустения, витавший над домом с камышовой крышей в роще железных деревьев, казалось, стал еще гуще. Жилище выглядело заброшенным, безмолвным и мрачным. Зуга спешился, перекинул поводья через ветку дерева и нагнулся, чтобы ослабить подпругу. Украдкой расстегнув пряжку седельной сумки, он сунул «кольт» за пояс и одернул сюртук.

Огромный гривастый риджбек поднялся из тени у веранды и вышел навстречу Зуге. Пес не выказывал никаких признаков былой ярости, скорее, наоборот, выглядел подавленным, его хвост и уши поникли. Риджбек узнал гостя и тихо заскулил.

Майор поднялся на веранду и постучался. Удары эхом разнеслись по дому. Пес, наклонив голову, с надеждой смотрел на дверь, но в старом доме вновь воцарилась тишина.

Зуга постучал в дверь дважды, нажал на ручку. Дверь была заперта. Он нажал плечом, но тяжелая дверь в прочной раме не поддалась. Молодой человек соскочил с веранды и обошел вокруг дома, щурясь от яркого света, отражавшегося от беленых стен. Окна были закрыты ставнями.

На другой стороне двора стояла старая хижина для рабов, в которой жил слуга Харкнесса. Зуга громко позвал его, но ответа не услышал. Похоже, слуга отлучился, и пепел в очаге давно остыл. Зуга обошел дом и остановился у запертой кухонной двери. Без карты уехать нельзя, надо хотя бы сделать копию. Харкнесса нет дома, а до отъезда осталось совсем ничего.

В углу веранды валялись поломанные и ржавые садовые инструменты. Зуга взял ручную косу и осторожно просунул тонкий кончик лезвия в щель между дверью и косяком. Дряхлый замок послушно щелкнул, и майор толкнул дверь. Несколько секунд он вглядывался внутрь, потом набрал в грудь воздуха и решительно ступил в полумрак.

В центральное помещение вел длинный коридор с рядом дверей. В одной из комнат стояла огромная кровать с пологом на четырех столбах. Занавески были раскрыты, постель в беспорядке.

Зуга торопливо прошел в парадный зал и остановился на пороге, давая глазам привыкнуть к темноте. Послышалось тихое жужжание, как от пчел в улье. Звук тревожил, вселял ужас, по коже побежали мурашки.

— Мистер Харкнесс! — хрипло позвал Зуга, и жужжание усилилось.

Что‑то ударило о щеку. С дрожью отвращения он отмахнулся и, спотыкаясь, подбежал к ближайшему окну, дрожащими руками отпер ставни и поток солнечного света хлынул в комнату.

Томас Харкнесс сидел за захламленным столом в кресле с резной гнутой спинкой и бесстрастно глядел на гостя.

Мухи облепили его тело, огромные сине‑зеленые мухи с металлическим отливом, — с ликующим гудением они копошились в глубокой темной ране на груди старика. Белоснежная борода почернела от запекшейся крови, под креслом застыла вязкая лужа.

От ужаса майор застыл на месте, потом с трудом шагнул вперед. Старик упер приклад слонового ружья в ножку стола и прижал дуло к груди. Его руки все еще сжимали ствол.

— Зачем? — невольно вырвалось у Зуги.

Харкнесс смотрел прямо перед собой. На спусковой крючок он нажал пальцем правой ноги, сняв сапог. Мощный удар тяжелой свинцовой пули откинул к стене кресло вместе с сидящим в нем человеком, но руки сжимали ствол мертвой хваткой.

— Как глупо.

Зуга достал сигару и зажег ее восковой спичкой.

В комнате стоял запах смерти, наполняя рот и нос. Майор поглубже вдохнул табачный дым.

Ну что ж, в конце концов, он знал старика всего сутки и вернулся сюда с одной‑единственной целью — добыть карту, добыть любой ценой. Почему же тогда ноги налились свинцом от горького чувства потери, почему защипало в глазах? Как глупо. Может быть, он оплакивает не самого старика, а ушедшую с ним эпоху? Харкнесс и легенды Африки сплелись воедино. Этот человек сам был историей.

Баллантайн медленно приблизился к телу в кресле и провел рукой сверху вниз по морщинистому лицу, изборожденному стихиями и болью. Пронзительные черные глаза закрылись. Теперь Томас Харкнесс выглядел умиротворенным.

Присев на край стола, майор неторопливо докурил сигару, словно последний раз общался с покойным. Он бросил окурок в медную плевательницу за креслом, прошел в спальню и вернулся с одеялом. Разогнав мух, взвившихся в воздух звенящим облаком, он набросил одеяло на сидящего. Накрывая голову, тихо пробормотал:

— Подходи ближе, старина, и целься в сердце. — Прощальный совет Харкнесса.

Торопливо роясь в куче холстов и бумаг, Зуга чувствовал, как нетерпение постепенно перерастает в тревогу, затем в панику. Ни в одной из кип на столе карты не оказалось.

Он выпрямился, тяжело дыша, и яростно взглянул на фигуру, обернутую одеялом.

— Ты же знал, что я приеду за ней!

Зуга подошел к сундуку и поднял крышку. Петли застонали. Кожаный мешок с золотым ожерельем исчез. Баллантайн перерыл сундук до самого дна. Ничего. Он тщательно обыскал комнату, заглядывая в самые дальние уголки.

— Будь ты проклят, старый пройдоха, — тихо сказал майор, присаживаясь на стол. Он обвел комнату пристальным взглядом, убеждаясь, что ничего не пропустил. Картина «Охота на львов» исчезла с мольберта.

Внезапно до него дошел весь юмор ситуации, лицо прояснилось, и он горько рассмеялся.

— В последний раз подшутил над Баллантайнами, да? Что ж, Том Харкнесс, ты всегда умел настоять на своем, в этом тебе не откажешь.

Зуга медленно поднялся и положил руку на плечо, прикрытое одеялом.

— Ты победил, старик. Забирай свои секреты с собой.

Ощущая через ткань искалеченные кости, он легонько тронул мертвого Харкнесса за плечо и вышел во двор, где ждала лошадь. Дел оставалось невпроворот. Остаток дня ушел на то, чтобы перебраться через перевал, доехать до магистрата и привезти коронера с помощниками.

В тот же вечер они похоронили Томаса Харкнесса, завернутого в одеяло, в роще железных деревьев — жара стояла адская, и ждать, пока из города доставят гроб, не было времени. Зуга оставил коронера описывать имущество покойного и опечатывать двери старого дома, сам же отправился домой.

Вернулся он на закате, в золотистых африканских сумерках. Сапоги совсем запылились, пропотевшая рубашка липла к телу. Измученный дневными приключениями, он пал духом, подавленный смертью старика, и в то же время не в силах простить ему последнюю шутку.

— Вы доставили письмо капитану Кодрингтону? — спросил Зуга, передавая лошадь слуге, и, едва дождавшись ответа, отправился в дом.

Ему захотелось выпить, и он налил виски в резной хрустальный бокал. Вошла Робин и потянулась поцеловать его в щеку, морщась от прикосновения жестких бакенбард и запаха пота.

— Тебе надо переодеться, — напомнила она, — сегодня мы ужинаем у Картрайтов. Мне не удалось отвертеться… Да, Зуга, сегодня утром цветной слуга тебе кое‑что принес. Сразу, как ты уехал. Я отнесла в кабинет.

— От кого?

Робин пожала плечами:

— Он говорил только на плохом голландском и был чем‑то напуган. Сразу убежал, я так ничего и не выяснила.

С бокалом в руке Зуга подошел к двери и на пороге внезапно остановился. Лицо его просияло, он торопливо шагнул через порог.

Через минуту до Робин донесся торжествующий смех, и она с любопытством заглянула в кабинет. Брат стоял у массивного письменного стола. На столешнице валялся развязанный кожаный мешочек, из которого выпало тускло поблескивающее золотое ожерелье. Рядом была расстелена великолепная многоцветная карта на пергаментной бумаге, наклеенной на ткань. В вытянутых руках брат держал холст в большой раме, расписанный яркими масляными красками, — стая диких зверей и всадник на заднем плане. Зуга перевернул картину. На деревянной раме оказалось вырезано послание:

«Зуге Баллантайну. Желаю тебе отыскать путь во все твои Мономотапы. Как жаль, что я не смог пойти с тобой. Том Харкнесс».

Радостный смех брата еще не затих, но в голосе звучали странные нотки. Зуга обернулся, и Робин с удивлением заметила на его глазах слезы.

Вышитой салфеткой Зуга смахнул крошки с губ, вгляделся в газетную страницу и хмыкнул.

— Черт возьми, сестренка, и как я только додумался оставить тебя одну. — Он почитал дальше и расхохотался. — Ты в самом деле так ему сказала? Правда?