Рассказы - Андрей Ильин

Только вот денег при нем не оказалось. Ванька с сынами весь гроб перетряхнули, каждую досочку простукали, соседа-покойника пересмотрели-перещупали. Не нашли денег. Куда делись — неизвестно. Хоть лопни с досады!

Закопали соседа по-быстрому и пошли землю мерить. Вышли в поле. Большущее оно, с одного конца другого не видно! Связал Ванька две палки концами, поставил между ними распорку и ну шагать, мерку крутить. Сзади сыны идут, в затылок дышат. Полдня мерили, столько земли! Умаялись. Сели на траву передохнуть. Сидят. Ванька с прищуром на поле глядит, комья земли между пальцами растирает, нюхает, на язык пробует. Хороша землица! В такую воткни палку сухую, она корни пустит, листом зашелестит. И, главное, не чужая она теперь, не дядина — своя!

Год Ванька счастливей счастливого жил.

И еще год.

И еще.

В поле дневал, в поле ночевал. От радости задыхался. А еще через год пообвыкся. Привык к тому, что богатым стал, что уж не медяки в сундуках, а злато-серебро. И случилась тут с ним нежданная беда.

Стало нутро Ванькино непонятная тоска-кручина точить, словно червяк какой нехороший в кишках завелся. Точит, точит — житья нет! Все-то у него имеется, что только может мужик желать. Дом — полной чашей, поле — конца-края не видать, кошельки, амбары — полней полного! Сейчас бы и пожить всласть, а как — Ванька не знает. Забыл. Всю-то жизнь к счастью стремился, жилы рвал, наконец словил его за хвост, а как использовать, придумать не может. Все доступно и ничего не надо. Захотел, к примеру, борща — пожалуйста, бери ложку, хлебай хоть три чугуна. Но только скушал полмиски — и сыт по горло. А счастлив? Нет! Задумал патефон купить — вон он стоит в углу, пылится. За день надоел хуже горькой редьки.

Пробовал Ванька, как раньше, по лавкам ходить — народ смотреть, себя показывать. Скукотища! Зайдет в лавку, приказчики с мест повскакивают, вьются, ластятся, как псы бездомные, только разве не скулят да хвостами не виляют. Ванька рук из карманов не вынувши стоит, смотрит и знает, что все купить может, все подчистую, вместе с полками и приказчиками. Только неохота. Товар ему не нужен, а на приказчиков смотреть тошно — рожи сытые, ручки белые, головки напомаженные, точно у девок на выданье. Тьфу, пакость.

Вздохнет Ванька и выйдет из лавки вон. Постоит на улице. Народ идет, шапки за квартал скидает, в пояс кланяется, спину не жалеючи.

— Как жизнь ваша драгоценная, Иван Батькович? Как хозяйство?

Надоели. Льнут, словно мухи к дерьму. Как будто нужен им Ванька и хозяйство его.

Домой Ванька вернется, никто ему не рад, никто слова доброго не скажет. Сыны либо в поле работают, либо по девкам гуляют, либо на печи спят. Попросишь чего — исполнют. А так не любят. Да и то посудить — за что его любить? Всю жизнь на них Ванька ездил, как на скотине худой. На них пахал, на них сеял, на них урожай собирал. Скотину, бывало, погладит, приласкает, а их не кулаком, так кнутом. Слова доброго не скажет, куска лишнего не даст.

Со скуки еще дом построил, еще земли купил. Стал он богаче самых богатых, а радости не прибыло. Ну нет радости. Пока покупаешь, торгуешься, рука об руку стучишь — вроде весело, а как купил, тоска-кручина вдвойне горше. Извелся Ванька одиночеством да скукой. Хоть бы недород какой случился или пожар, чтобы за горем да за работой о мыслях дурных позабыть…

Вот до чего Ванька дошел! Можно бы хуже, да некуда уже!

Одна только радость и осталась — трактир. Пристрастился Ванька в трактир ходить. Хорошо в трактире, тепло, людно, шумно. За гулом голосов собственную грусть не расслышишь. Возьмет Ванька бутыль бражки, сядет в уголке, пьет да смотрит, пьет да слушает.

Что говорят, понять невозможно. И не надо. Народ шумит, что ветер в лесу, дым самосада как туман колышется. Никому до тебя дела нет, никто тебя не любит, но никто и зла не желает.

А то, бывало, сдвинет Ванька столы и станет всех подряд бражкой потчевать. Все-то с ним чокаются, обниматься лезут, целоваться. Все своим парнем называют, по плечу хлопают, руки жмут, про свою жизнь непутевую рассказывают, самым сокровенным делятся. И от этого почему-то Ваньке радостно и тепло на душе. Что-то это ему напоминает, а вот что, никак он вспомнить не может.

До позднего вечера сидит Ванька в трактире. А потом бредет домой по темной деревне. По дворам собаки брешут, под ноги луна светит.

Придет Ванька домой, на лавку ляжет и долго-долго ворочается под тулупом, слушает, как сыны храпят. И совсем ему не хочется, чтобы скорее утро наступило. Потому что ждет его длинный-предлинный день, наполненный тоской да работой опостылевшей, в которой ни страсти, ни радости. И зачем он тогда, день этот?

И вот однажды в трактире подсел Ванька к трем странникам. Сидят странники, вчерашние щи из чугуна ложками хлебают, от одной краюхи хлеб пальцами отщипывают. И все-то они на вид разные. Один — голь перекатная, на заплате заплата, а на той заплате — дыра. Другой — в теле, но не толст, в сукно добротное одет, на ногах справные сапоги. Третий — что первые двое вместе взятые, в кафтане шитом, на пальцах перстни золотые с печатками.

Едят странники, на Ваньку косятся да меж собой переглядываются.

— Ты чего, мужик, невеселый такой? — спрашивает один.

— А с чего мне веселиться, если кругом жизнь тошней тошного, — отвечает Ванька да и рассказывает вдруг странникам всю свою жизнь с самого сызмальства до вчерашнего дня.

Послушали странники, покачали головами и говорят:

— Кислое твое дело, мужик. И коровы у тебя есть, и дом, и хозяйство, и сыны, а радости нет?

— Нет, — вздыхает Ванька.

— И не будет, — говорит первый странник. — Был ты беден да несчастен, стал богат и опять несчастен. И в том сокрыта истина. Ибо счастье есть умеренность, а умеренность — счастье.

— Вот, к примеру, я не худ, но и не толст, не весел, но и не мрачен, не женат, но, скажу по секрету, и не холост. Всего у меня в достатке и всего чуть-чуть не хватает! Понял?

Нет, не понял Ванька.

— Ну вот смотри, стоит на столе чарка. Беру я и лью туда бражку. Вот лью и лью. И чем больше ее там, тем мне радостней. Потому что для меня она предназначена, мне ее пить. Но только меру знать надобно. Перелил через край, потекла бражка на стол да на колени. Вроде и много ее, а радости — чуть. Только обидно и ногам мокро. А почему? Потому что хоть и моя бражка, а мимо рта прошла. Теперь понял?

Бедность унижает, изобилие подавляет. А в середке уютно. Ни холодно, ни жарко. Ни горько, ни сладко.

Все в меру. И горе и радость.

— А как же угадать эту серединку?

— Проще простого. Вот, к примеру, захотелось тебе что-то. Так захотелось, что удержу нет. Не отказывай себе, поди и возьми. Только не все возьми — половинку. А другую оставь. Тогда у тебя и «что-то» будет, и что желать останется.

Слишком большой кусок откусишь — непременно подавишься да помрешь или изжогу заработаешь. Совсем не откусишь — голодным останешься. А помаленьку-полегоньку любой пирог можно одолеть.

«Может, верно, — подумал Ванька, — прорву добра нажил, а радости не нашел. Раньше меньше имел, а жил веселее…»

Тут говорит второй странник:

— Половинкой жив не будешь. Зачем половинкой довольствоваться, если можно взять все целиком? Запас карман не тянет. Только дурак от богатства откажется, которое в руки прет. А он, — и пальцем на Ваньку показывает, — на дурака вовсе не похож.

Ты его, мужик, не слушай. У него ничего нет, вот он половинке и рад. Ты когда-нибудь собаку видел, которая бы свою кость отдала, пусть даже она сыта-пересыта? Нет! Она пойдет и ту кость зароет до лучших времен. Еще найдет — еще зароет. Десять раз найдет — десять раз зароет и никому не даст. А отбирать станешь — глотку перегрызет!

Что, человек глупее пса? Нет, самой природой заложено желать много, а сверх того много еще больше. На том весь свет стоит. Недаром говорят — рыба ищет где глубже…

Царь на что богат — богаче не бывает, и то от копеечки лишней не откажется. Вот скажи, зачем ему твоя поборная полушка, годовая? У него злата-серебра подвалы полны. К чему ему медяха стертая да грязная?

— А действительно, зачем? — удивляется мужик.

— А затем, что всякое благополучие, богатство всякое на полушке стоит. В ней главная сила. Она первопричина всего. У царя в малолетстве тоже копилка глиняная была. Я точно знаю — была. Он денежку найдет да туда положит, выпросит у отца с матерью — опять туда положит, выменяет и опять положит. А научился складывать — царем стал. Вот как.

Вот копейка, — вытащил странник копейку, на ладонь положил, — тьфу, пустячный пустяк. Потерял — не жалко. АН нет. Не копеечка это вовсе — основа основ. Все на ней стоит, все за нее держится. И я там, и ты, и деревня твоя, и еще тыща деревень и городов, все на ней уместилось, на этой кругляшке. Умные люди эту денежку придумали. Сила в ней огромадная и польза немалая. Не будет копейки, ничего не будет. Держава порушится.