Лета 7071 - Валерий Полуйко

— Шепни царю: верными людьми пусть окружит себя, — сказал Захарьин, твердо глядя в ее глаза. — Не родовитыми, не богатыми, чтоб, окромя благополучия царского, не было у них иной заботы.

— Слушать меня ли станет?

— Станет. Люба ты ему. На ложе возлежишь с ним, тогда и шепни.

— Пошто же сам не шепнешь? — ехидно пробурчал Темрюк.

— Молод ты, княжич, — невозмутимо проговорил Захарьин и даже бровью не повел на Темрюка. Смотрел на Марью — улыбчато, с лукавством сообщника. — Жениться тебе надобно… Будь ты женат, мои слова по-здравому бы принял и не ехидился надменно. Русь — не Кабарда, запомни сие накрепко. На Руси кинжал — не оружие!

— Плутовство на Руси — оружие?

— Терпение и преданность делу, которому служишь.

— Какому же делу ты служишь, боярин, научая царицу бог весть чему?

— Мы все служим единому, княжич, — царю. Правда, всяк по-своему…

— Я честно и преданно служу царю, а не по-своему, — сказал с вызовом Темрюк.

— Всяк так — на словах. А на деле?.. Каждый о себе лишь печется: урвать как поболе да другого втоптать под себя… Где уж тут о службе царю думать, в суете-то такой, в грызне?.. Где уж тут о деле его радеть? Захарьин вздохнул и смолк, и это молчание вдруг насторожило Темрюка: знал он за собой грешки и напугался, что Захарьин, ведавший все и обо всех, начнет сейчас перед Марьей ворошить и выказывать все его проделки (ему показалось, что Захарьин как раз к тому и клонит), а та не посмотрит, что он ей брат родной, возьмет и грамотку к царю с докладом составит и с ним же самим эту грамотку отошлет.

Но Захарьин не затронул Темрюка. Мысли его были о другом.

— А неродовитые и небогатые о царе печься будут, — с убежденностью сказал он. — Понеже блажи нету в них, которая распирает богатин, и алчности… За кус хлеба да корец меду верней собак служить станут. И не будет у них иной страсти, как живот за царя положить, за дело его! Как речется в святой заповеди: «Аз есмь господь бог твой, да не будет те бози инии!»

— Помыслы его о том же, — почти шепотом проговорила Марья. — Зла на бояр накопил премного он.

— А что на Москве? — вдруг спросил Темрюк, стремясь перевести разговор на другое, ибо все еще боялся, что Захарьин помянет о каком-нибудь его корыстном деле. — Спокойно ли? Что донести царю, помимо отписки Мстиславского?

Захарьин прицелился в Темрюка цепким, пытливым взглядом: то ли заподозрил его в хитрости и хотел удостовериться в этом, то ли что другое, еще более тайное, хотел высмотреть в его неспокойных, прячущихся глазах…

— На Москве чернь кулачной игрой балуется. Разору от сего нет, но царю под худую руку не доноси. Скажи: Бельский на цепи сидит, а шепотники все одно появляются. Третьего дня объявился один на торгу — воровское шептал: Кремль разорить, царицу извести… боярина Горбатого царем крикнуть.

Темрюк, враз позабыв о своих страхах, напряженно слушал Захарьина.

Марья сползла с подушек, крадучись подошла к Захарьину. Тот не слышал, как она приблизилась к нему, и только вздрогнул, вдруг увидев перед глазами ее красную накидку.

— Государыня… — растерянно промолвил он, поднимаясь со скамьи.

Марья неотрывно глядела на него в упор.

— Его схватили? — спросила она с ужасом.

— Не успели, государыня. Мужики его в прорубь… Токмо треух остался.

Утихла Москва, успокоилась. На торгу ни криков, ни брани, лишь ярыжки у кабаков нет-нет и заведут свою пьяную катавасию.

К утрене и вечерне церкви набиваются битком: перебесившись, вспомнили московиты о боге. Молятся… Отмаливают грехи.

Мясницкие поставили скопом на алтарь святому Фролу полпудовую свечу да и забыли о бедном Фролке, спроваженном на погост за три алтына попом Авдием.

Плотницкие вздумали было еще покричать, понаветить на мясницких, но их не стали слушать — не до этого было. О другом затревожилась Москва… Царь уж месяц, поди, как в походе, а вестей никаких: ни добрых, ни худых. Как там он в чужой земле поуправится? С чем ждать его? С победой или с уроном? С победой — значит, передых будет от податей и всяких поборов на войско, а нет — возьмутся снова мытники выбивать из мужиков последнюю деньгу. Семерых в один кафтан сгонят.

Тревожится Москва, ждет вестей… У купцов на торгу, у заезжих людей всяк спешит перво-наперво выпытать, выспросить: не слыхал ли чего?.. Хотя и знают, что купцы давно не ходят ни в немецкую, ни в литовскую землю, а заезжие люди всегда с прошлогодними новостями.

Ходили толпой на Поганую лужу — к митрополиту. Полдня стояли ждали. Пообморозились. Настрадались.

Не вышел митрополит: совсем хворь одолела. Чернеца выслал, велел сказать, что денно и нощно молится о царском здравии и просит бога не оставить его в трудный час. Велел и им всем молиться и просить бога даровать царю победу.

От слободы к слободе пошли перешепотки: будто прискакивал от царя брат царицын Темрюк с наказом к боярину Мстиславскому — ехать в новгородские и псковские земли войско на подмогу царю собирать. Верили, не верили, но шептаться не переставали. Наконец не стало терпенья: занудила безвестность и тревога… Весь посад всколыхнулся. Не сговариваясь, пошли к Кремлю, собрались у Фроловской башни, стали бухать в окованные железом ворота.

Сверху, с отводной стрельницы, заорал на них стрелец-вратарь:

— Эй, народ, расходься — пищали заряжены!

— Пищалью нас не стращай! Мы подобру пришли!

— Нам правду проведать!

— Нет правды!.. Расходься! — угрозливо кричал сверху стрелец. — Фитиль прилажу — будя вам ядрена потешь!

— Не гоношись, не гоношись! — закрикивали его. — Ишь, под небу вылез и ядреное раздаешь!

— Спущайсь сюды, мил-бел! Мы тебе наядрим хошь во все места!

Еще одна голова высунулась из-за бойничного зубца. Гулко, как било, прогудел над толпой надсадный голос:

— Эй, народ!.. Я стрелецкий голова Авдей Суков! Пошто скучились?

— Голова!.. Столкни-ксь нам тово еборзея! Пищалью стращал — нас, московитов!..

— Мы правду пришли вызнать, а он нас — пищалью!

— Зови болярина! — кричали из толпы. — Пущай станет перед нами и скажет!..

— Не вздуряйтесь! — еще громче крикнул стрелецкий голова. — Расходись!

— Не разыдемся! Зови болярина!

— Пущай скажет нам по правде про ратное дело.

— Уж кой час в неведенье!

— Зови болярина!! — заревела разом вся толпа. Замахали руками, засвистели, полетели на стрельницу комья снега.

— Птьфу! — плюнул с досады Авдей Суков. — Болярина им… Можа, самого господа бога?

— Бо-ля-ри-на!.. Бо-ля-ри-на!.. Бо-ля-ри-на!..

— Ну ждите, собачьи души!

Стали ждать боярина.

Кто молился надвратному Спасу 32 кто трясся от холода, толкался и орал, будто крик согревал, а кто в унынье и страхе молча ждал, что же будет дальше. Выйдет боярин или стрельцы пальнут из пищалей и делу конец. Но стояли в толпе и такие, которые если уж затевали что, то непременно должны были добиться своего. Таким и на стены взлезть не велико дело. Полезут, ежели в раж войдут: и ни стрельцы со своими пищалями не остановят их, ни строгий лик Христа — сдерут со стены и его, чтоб не охлаждал своим осуждающим взором разбушевавшуюся удаль. Таких лучше не распалять…

Знал об этом Мстиславский, потому и поспешил без промедления к Фроловской стрельнице, как только услышал от стрелецкого головы о собравшейся перед воротами толпе.

Мстиславский мог бы подняться на отводную стрельницу и оттуда говорить с подступившими московитами, но он решил выйти прямо к ним — лицом к лицу, чтобы ни в ком не зародилось подозрение, будто боится боярин толпы.

Коль боишься толпы — какова тебе вера тогда? Никогда еще трусу не верили на Московии.

Выйдя к черни решительно и спокойно, будто на гульбище к ним пожаловав, Мстиславский одним своим видом успокоил и самых ретивых смутьянов, и самых упрямых Неверов.

— Мое почтение и поклон вам, люди московские, — спокойно, негромко сказал он и низко поклонился.

Толпа безмолвно и недвижно, как мертвая, стояла перед Мстиславским; широкие, словно разодранные глазницы с синими белками неподвижных глаз, застывшие в страхе и удивлении лица, пустые черные рты, зябко сжатые плечи…

— Гляди ты… — опомнился кто-то. — Сам Мстиславый!

— Коль по чести своей я достоин вас слушать, московские люди, говорите, я слушаю.

— Достоин! Достоин! — закричали из толпы.

— Пошто оставили вы дела свои и заботы и сошлись сюда? Может, кто подбивал вас? — допытывался Мстиславский.

— Шли по доброй воле! И звали тебя, дабы ты сказал нам всю подлинную…

Из толпы выступил косматый угрюмый мужик, поклонился Мстиславскому.

— Кожемяк я, боярин. За Яузой дом мой. Дозволь от всего народу вопросить тебя про царя нашего и господаря Иван Васильевича, что в землю литовскую ушел с ратным делом. Чтоб не было в наших душах переполоху и смуты, скажи нам и перед иконой господней перекстись, — справил государь дело ладно иль худо?