Лета 7071 - Валерий Полуйко

— Ух ты, не в честь?! — подивился Рышка. — У собаки чести — клок шерсти!

— А кобелю и того не взвелю!

В толпе засмеялись, загукали:

— Ай да Сава! Ну и хват!

— Уходь, Рышка! Не смеши божий люд!

— Заговорит тебя Сава — умом тронешься!

— А ну!.. — гыкнул в толпу Рышка. — Погомоньте ишо! Быдлаки кривопузые!

Рышку боялись — толпа позатихла, только кто-то, самый отчаянный, еще крикнул:

— У самово-т утроба по земле волочится! Копной набит, в кожу зашит!

Рышка выскалил глаза, напыжился, неуклюже, по-бычьи, двинулся на передних.

— Тикай, людя! Боров взъярился!

Шарахнулись кто куда…

— Видал?! — совсем уже без злости, ублаженный и потешенный, сказал Рышка Саве. — Все мене боятся! По-теперь вам в честь?..

— Супротив тебя единого — никак не в честь! Верно баю, братя? — оборотился Сава к артельщикам.

— Верно, — прогудели артельщики. — И верх наш, и срам наш!

— Ставим сотню супротив вашей сотни, — сказал Сава.

— Эге ж!.. — осклабился Рышка, поприкинул что-то в уме, прищурился на Саву, кинул шапку наземь. — Горазд.

Кинул шапку и Сава.

— Эх жа и потешимся! — просипел он и толкнул Рышку в бок. — В неделю 27, на Кучкове.

Рышка добродушно присоветовал:

— Проть мене не становись. Угроблю!

По Москве, быстрей, чем самая добрая или самая худая весть, разлетелся слух о предстоящем кулачном бое между мясницкими и плотницкими.

Плотницкие были самыми заядлыми на посаде. Вечно они завязывали драки и потасовки, буянили спьяну, сквернили и досаждали соседних уличан. За это их недолюбливали на Москве и потому тайно злорадствовали, что наконец-то плотницких проучат, выбьют из них спесь и дурь.

На торгу ворчали, что воскресной торговли не будет; иногородние купцы, наоборот, были довольны: они хоть и теряли воскресную торговлю, зато могли своими глазами увидеть знаменитый московский здыб. По всей Руси славились московские кулачные бои. Нигде больше не могли так яро, упорно и красиво биться, как на Москве. Тверичи начинали с кулаков, а заканчивали дрекольем, новгородцы доставали кистени, псковичи всегда хитрили — то мостили в рукавицы свинец, то ладили на грудь и живот защиту. Лишь в Москве бились начестно, без кистеней и без свинца в рукавицах, бились до конца, покуда какая-нибудь сторона не отступит или не сляжет начисто на землю.

На Москве ждали этого боя, как праздника. Давно не тешились московиты таким зрелищем.

Всю неделю канителились мужики на ремеслах. Как после похмелья, не охотилось им, и не ладилось ничего у них. Басманники даже хлеб с недопеком пекли — перекисший и невкусный, кидали его собакам, но басманников не корили. Мясницким и вовсе не до убоя и не до торговли было. Проходу им не давали: одни подзадоривали, другие с советами да поучениями лезли, а иные просто валандались следом от нечего делать, наматывая на ус сплетни и новости.

Мясницкие были сдержанны, не бахвалились, не грозились. Один только Рышка не мог унять в себе гонора, но и ему под конец надоела трепотня, унялся и он. Зато плотницкие похвалялись на каждом углу, что уложат наземь неодолимых мясницких.

Сава всю неделю кутил в кабаке у Фетиньи и хвастал, что против Рышки сам станет. Хвастать Саве, как с горы катиться, — знали это и артельщики, и все плотницкие, но хвастовство Савино подхлестывало их, раззадоривало, рвали они на груди во хмелю рубахи и грозились разнести чуть ли не всю Москву.

На крестце, у Покровского собора, где в обычай собирались безместные попы, как бы вперекор похвальбе плотницких, поп Авдий, сводный Рышкин брат, вещал таким же, как и сам, безместным попам:

— Буде вборзе благоденство, святые отцы! Да изыдет язык мой из гортани моея, аже не сбудется, яко реку вам! Будут отходные, будут и накладные!

— Дал бы бог! — крестятся отощавшие, давно скитающиеся без заработка попы.

— Буде, реку аз! — утешал их Авдий. — Рышка сам дюжину упростает. Буести в ём, святые отцы, яко в аспиде! Понесут на погост покойничков — будя вам и ядь, и питие, и камлот на рясцы.

— Дал бы бог!

Даже выселение из Заяузья и посадские из Занеглименья утихомирились и перестали кричать на торгу, что царь бросил Москву татарам. В предвкушении таких страстей они забыли обо всех своих страхах и тревогах и радовались со всеми вместе царскому отсутствию.

Занудилась Москва за неделю. Еле-еле дожила до субботы. В субботу к вечерне пошли одни бабы. Мужики не решились предстать перед богом, собираясь на греховное дело.

На Мясницкой рано погасли лучины, опали дымы над избами… Тихо, выморочно на Мясницкой, только сторона у рогаток поскрипывает промерзлым снегом.

У плотницких тоже тихо. Перебесились за неделю, переерепенились. Не с легкой думой залегли на полати. Не спится многим… Скребется в душу тревога, как собака в сени с мороза. Только отступать поздно. Побитых ожалостят, струсивших ославят, по гроб пальцем тыкать будут и подсмеиваться. Так уж поведено на Руси.

Студено. Ветер всю ночь перекатывает с места на место сугробы, полощется белыми холстинами крыш, кадит в небо, в лунную стынь, снежным дымом. До самого утра, как застигнутый ненастьем путник, хранит город тревожную угрюмость.

Утро взбадривает город. В крутых изломах низких туч еще клубится темнота, а по Сретенке уже тянется люд. Идут на Кучково поле. Кто побогаче — тот верхом или в санях: ходить пешком богатым неприлично. Перед пешим никто и шапки не снимет, не поклонится.

Промчались боярские сани. Погодя — другие…

— Стерегись! Подомну!

Хлястнули по кожухам жильные батоги — вжались головы в плечи. Кому досталось — оторопело ругнулся, кому не досталось — сочувственно поддакнул пострадавшим, прошелся по боярским косточкам…

— Ишь, богатины пентюшивые!.. Тоже прут. Подавай и им теху!

— Эх, кабы хоть раз в рожею богатинную схлендать!

— Гляди, чего схотел! А засекут?!

— Пушшай!..

— А пушшай, так схлендай! И за нас тожа! Свечку скопом поставим.

На Кучкове — по всему урочищу — люд… Конные, санные, пешие… Толкутся, пыхтят в заиндевелые вороты, подсигивают — мороз дёрок, прозябнет. По урочищу и крутя и вдоль метет поземка, вдирается под нестеганые ферязины да зипунишки. Худо тем, у кого ни шубы, ни кожуха. Но не уходят, тиснутся в гущу, мнут ногами разрыхленный снег.

Сугробы вокруг растолкли, вытоптали, а посреди урочища снег не тронут.

Поп Авдий, торжественный, как на литургии, взывает к окоченевшей толпе:

— Миряне! Не стойте, яко древа в лесу сатанинском! Сыдите с мест своих облюбленных и прошествуйте семо и овамо 28 вослед мя, яко же шествуете вослед господа нашего!

Авдий, подхватив руками рясу, широко, как на ходулях, пошел по глубокому снегу. Вслед за ним, безмолвно и угрюмо, двинулась толпа. Измученные морозом люди послушно шли за попом, охотно шли — ожидание изнурило их так, что они готовы были и боком катиться по этому полю.

Пройдя из конца в конец, Авдий остановил толпу, воздел руки к небу, как апостол, и возгласил:

— Чада мои возлюбленные! С божьей помогой оборотимся вспять!

Снег на урочище взмесился, поумялся, но все равно его было много.

Авдий сокрушенно вздыхал:

— Худо братися…

Сходились мясницкие. Чуть поодаль от них гурбились плотницкие. Их собралось уже с полусотню. Сава был с ними — хороводил.

От Рождественки через урочище легкой рысцой шла тройка. Следом за ней трое верховых.

В толпе узнали буланую тройку боярина Хворостинина — никто больше не держал на Москве буланых, — узнали и троих его сыновей. Всегда и всюду, неотступно, как стража, сопровождали они своего именитого отца. Всей Москве пригляделись Хворостинины этим своим обычаем. С первого взгляда узнавали их.

— Гляди, Хворостинин!.. С боярчуками!

Толпа задвигалась, удивленно зашумела.

— Никак сам?!

— А то!.. Вон, в санях, в вильчуре… 29

Было чему удивляться: поди, год, а то и все два не видывали на Москве Хворостининых. Уж и забывать о них стали… Старый боярин хворал, каждый день смерти ждал. Сынов неотступно около себя держал, боясь помереть не на их глазах. В Чудов монастырь вложение сделал на помин своей души, грамоту духовную составил — совсем к смерти приготовился, а услышав от сыновей про кулачный бой, велел везти себя на Кучково.

— В последний раз перед смертью хочу поглядеть, — сказал он сыновьям. — На том свете такового не увижу.

Буланая тройка развернулась… Кони, отвыкшие от узды, норовились, не хотели стоять. Младший из братьев, Петр, спешился, стал успокаивать лошадей, ласково похлопывая их по ощерившимся мордам.

Поп Авдий подошел к саням, широко, щедро перекрестил боярина: