Ланч - Марина Палей

Моим органам речи трудно выдавливать эти репризы. Как если б меня душили вожжами, одновременно заставляя исполнять ариозу влюбленной сильфиды. Меня так и тянет сказать, еще до начала всего этого паскудства: господа, а что если заранее опустить и ваши колебания воздуха, и мои ответные колебания? Давайте будем считать, что мы его уже отколебали, о’кей? Тем более, мы тут с моим противником изрядно в этом отношении потрудились. Сопели. Пыхтели. И, кроме того, громоподобно портили воздух. А вы то же самое делаете мозгами. К чему?

Но я этого не произношу. Я произношу всё, что следует произнести (см. выше) по их правилам. Казалось бы, это должно их удовлетворить. Не тут-то было. Они смотрят на меня как-то по-куриному, боком, и быстро, словно склевывая червяка, говорят: а несмотря на все твои провалы, ты очень даже неплохо выглядишь! (Ну, эта фраза полностью закономерна — она предсказуема даже физиологически, подобно тому, как за сокращением переполненной прямой кишки следует эвакуация каловых масс.)

Он тоже вносит свою лепту.

Он бессловестен. Мыслей у него нет. Но я улавливаю словно бы суммарное излучение его сущности. Эта сущность, будучи перекодированной в слова, являет собой некую фразу. Зрительный и звуковой эквивалент происходящего таков, как если б он наконец разверз свои молчащие доселе уста. То есть, как если б он снял наконец печать молчания с извечно безмолвных уст своих. То есть, как если б он всё это проделал, просветленно пронзив меня своим кротким, лучезарным, всепрощающим взором, — проделал всё это, вздохнул и внятно затем изрек: во, бля, свезло же ханурику — его, бля, и реанимируют, и всякие там интервью, на хер, у козла берут; у меня бы кто взял!..

…У меня от смеха давно уже хроническая икота, аневризма аорты, а также диафрагмальная и пупочная грыжи. Как мне со всем этим справиться? И потом: когда же меня, за моей недееспособностью, наконец дисквалифицируют?

Про «них» я полностью всё сочинил. «Их» я не знаю, не люблю, боюсь. Не ведаю даже, какой именно компонент в этой триаде преобладает. И, главное, я не уверен, что «они» действительно существуют. Если это лишь назойливые галлюцинации, что сродни фантазиям, то крайне обидно, почему они так уродливо, так незатейливо однообразны.

Мне кажется, я имею дело всё с одним существом, с одним и тем же существом, которое обнаруживает жуткое сходство с навязанным мне противником. Может, он и «они» действительно одной и той же породы. А может, таков дефект моей оптики. Мне-то что с этого?

Там, где вместо единицы предполагается множество, где надлежит быть многоцветности, цветению, многоликости, я вижу монохромность, бесплодность, я вижу чудовищную монотонность, — по сути, я вижу существо без пола, без возраста, без, тем более, каких-то личностных черт, — существо, крепко оснащенное одной-единственной кнопкой, дающей ему гарантию осуществления элементарной программы. Может быть, благодаря этой единственной кнопке, оно и является (в отличие от меня) непоколебимо целеустремленным, потому что и цель, предполагаемая этой программой, соответственно, только одна.

Механическое скопление этого существа в одном отдельно взятом месте я и называю «они».

Если верить посещающим меня фантомам, спорт «им» тоже не чужд. Однако, в соответствии со своей программой, «они» рассчитаны на другой его вид.

Это бег. Но вовсе не стайерский, благородный, длиной в «долгую плодотворную жизнь», и не спринтерский, страстный, длиной в «жизнь короткую, но яркую». Это просто собачьи бега, когда впереди своры собак, выпущенных из загона, безостановочно несется по проволоке — заведомо неуловимый — фальшивый, склеенный из фанеры и тряпки, механический заяц.

Если смотреть со стороны, становится абсолютно яснo, что, быстро-быстро суча ногами, «они», как на мертвой привязи, стоят всё на том же месте, а мимо, подгоняемый облаками, двигается пейзаж.

Велика ли разница между «ними» и мной? «Они» сучат ногами, быстро-пребыстро, — я быстро-быстро мельтешу кулаками. В обоих случаях с нами ведут (мы ведем) глупейшую, унизительную, откровенно провальную для всех нас игру — какого-то непристойного, точнее сказать, жуликоватого сорта — игру, которой только видимость спорта придает некое формальное (хотя, по правде, тоже шулерское) благообразие.

Но, в отличие от меня, «они» мучаются глупостью этой игры вовсе не ежесекундно, а кроме того, проделывают свои механические телодвижения, в сравненье со мной, гораздо — о, гораздо быстрей.

Вот, пожалуй, и всё, что нас различает. (Поэтому далее логичнее было бы именовать «их» уже без дистанцирующих кавычек.) Мягко говоря, малоприятно. Мне, кстати сказать, такое семейное заединство вовсе не утешительно. Как если б они мне сказали: думаешь, ты один (тупоумствуешь, сходишь с ума, умрешь)? — отнюдь: все вокруг (тупоумствуют, сходят с ума, умрут). Именно так, кстати, они всегда говорят. Хорошенький бальзам для насмерть раненного существа из вида sapiens!

Да, вот еще что: они любят (см. выше) давать советы. И потому они говорят: ты ленив. Надо размахивать кулаками быстрее, гораздо быстрее! Бери пример с наших нижних конечностей. Они говорят: у тебя замедленная реакция. Они говорят: ты подставляешь себя сам. К примеру: он ударил бы тебя в лоб, что не так уж опасно, а ты подставляешь свой единственный пах. Кроме того: ты плохо увертываешься. Ты вообще малоувёртлив, кто же тебе виноват? Они говорят: у тебя недоразвит инстинкт самосохранения. Они говорят: у тебя нет никакого азарта. Нет, что называется, воли к победе — нет ее, нет!

Я не знаю, что значит «победа». Это слово короче, чем «абракадабра», а потому удельный вес бессмыслицы в нем, соответственно, выше. Единственная цель, которую я могу еще пестовать в своих вылинявших мечтах, — это стремление достойно уйти.

По-моему, это единственно достойная цель. Мой выход на ринг был слеп, опрометчив, случаен, он был несуразен на все сто процентов, зато уход будет полностью закономерен, и одним даже этим он примиряет меня с тщательной к нему подготовкой.

Это неправда, что у меня нет азарта! Но «воли к победе» действительно нет, потому что я не знаю, что такое победа.

Что еще?.. что еще?.. Как это странно… Как будто напоследок я спешу оправдаться… Почему бы и нет? Задача, отнюдь не позорная для того, кто умеет подсчитывать раунды. Кстати, почему этот поединок до сих пор не прекращен? Почему его не прекратили в самом начале, в виду явного технического превосходства противника?!

Они говорят: тебе надо отвлечься. Что им ответить? На время — не стоит труда? Это всё равно, что смолчать, потому что понят не буду. Так лучше и впрямь промолчать. И потом: если отвлечься, то кто за меня станет махать туда-сюда кулаками? То-то и оно. Ведь кто-то же должен. Да и на что отвлекаться? (См. выше.) Точней говоря: чем?

От моего отчаянья меня отвлекает лишь страх. По оздоровительному эффекту это несколько напоминает так называемый «активный отдых», состоящий в последовательном чередовании разных форм вкалывания: сначала отдыхающий поправляет свое здравие на галерах, а потом поправляет его, еще основательней, на урановых рудниках. Ну и так далее. Метод срабатывает безотказно.

Отчаянье у меня, впрочем, вполне бесчувственное, вялое и аморфное, как и я сам, а вот страх, напротив того, здоровый, большой, полноценный. Он входит в коротенький список оставленных мне природой живых чувств, из кaких аллергический хохот (как нездоровое проявление чувства смешного) уже был упомянут.

Чего мне бояться? Откуда этот тысячетонный, всесокрушающий ужас? Боюсь ли противника? Нет. Не особо. Что еще он может со мной сотворить? Он бьёт. Но к этому у меня есть привычка бесчувствия. Кроме того, я тоже хорош. Роль жертвы для меня заведомо лжива. Он устал от меня, возможно, еще безнадежней. Я, в целом, даже привязан к нему, — «по-своему привязан», как это звучит на их босяцком жаргоне. Уточняю: не меня привязали, но я привязался (активный залог).

И: «он меня чем-то подкупает». (Ох, ну и язык! Наречие махровых мздоимцев!)

И всё-таки я истекаю кровью. Мне стыдно произнести такое даже внутри себя, но это, к ужасу моему, чистая правда. Я раздавлен, я истекаю всеми жидкостями моего тела. В том числе обильно, бесплодно исхожу я обезличенным своим семенем. Обезличенным, потому что мне никогда не увидеть человеческих лиц наверху моих невзошедших побегов. Мне страшно было бы оплодотворить человечью самку, с тем, чтобы мясной ее плод, как личинка червя, использовав ее тело, стремительно эволюционировал бы, скажем, в маленького аккуратного бухгалтера, где-нибудь в городишке N, — в рано облысевшего бухгалтера с буроватой (циррозной) кожей, регулярно посылающего ей открытку с котятами, раз в год, ко Дню её ангела.

Но мне это не грозит. Из того, что я знаю, мне не грозит ничего. А из того, что не знаю? Ужас мой, похоже, родом оттуда. То, чего я не знаю, я боюсь назвать словом. Я не знаю слов для того, чего я не знаю. Я только ужасаюсь этого. То есть того, что он может проделать со мною еще.