Зов Оз-моры - Андрей Хворостов

пропела имя последнего бога, и тут же сурово и зычно что-то прокричал Офтай. Волынщики вновь начали играть, и оз-ава вновь запела гимн, только уже не Оз-мору. Теперь ей вторили все, кто был на керемети. Одни верно, другие невпопад — кто как умел.

Вместе с ними мотив гимна начал выводить ещё один голос, мощный и тонкий. Он звучал на октаву выше, чем у оз-авы. У Дениса чуть кровь не пошла из ушей, ведь певица стояла в шаге от него.

Он ущипнул жену за ногу, и та прервала пение.

— Варя, тише! — взмолился Денис.

Она склонилась над ним и строго сказала:

— Не называй меня «Варя»! Я ж говорила. «Варя» у нас — это дырка.

И сильнее прежнего зазвенел её голос. Денису показалось, что он заполнил собой всё урочище, заглушив все остальные звуки, даже могучее пение оз-авы…

И вот гимн закончился. Настало время раздачи ритуальных яств, и дед Офтай заорал:

— Толга, где ты? Тебя ни с кем не спутаешь. Иди сюда, выпей шкаень пуре из священного ковша. Отведай жертвенное мясо, священную кашу и яичницу.

Варвара шепнула Денису: «Уйду ненадолго», — и побежала вдоль плетня к входу на мольбище. Навстречу ей вышел сухопарый старик. Землистая кожа его лица, испещрённая глубокими морщинами, напоминала дубовую кору. Вышитую белую рубаху стягивал красный пояс, за которым был заткнут каменный ритуальный нож.

— Почему не идёшь к нам? — поинтересовался дед и протянул Варваре кубок со шкаень пуре — «пивом богов».

— Ты видишь, Пичаень Офтай [4] ! Стыдно идти на кереметь с непокрытыми волосами и голыми ногами. Я ведь замужняя, — ответила Варвара, разумеется, на мокшанском.

— Да-да, совсем забыл, Вяжя-ава.

— Зови меня по-старому. Я больше не Вяжя. Снова Толга. Паксяй погиб той осенью. У меня новый муж — Дионисий. Он лежит за плетнём, раненый и простуженный. Его нужно вылечить. Отвези нас к себе в деревню.

— Дионисий? Христианин? — презрительно бросил Офтай.

— Да, христианин… но он угоден Вирь-аве, — нашлась Варвара. — Этой ночью она его спасла. Перебила погоню, а потом милостиво позволила ему пить своё молоко, целовать себя и ласкать. Я видела всё своими глазами.

— Ты лицезрела Вирь-аву? — поразился сельский староста.

— Я хорошо её разглядела при свете луны. Мне было очень страшно, но я не убежала. Наблюдала! Дева леса перебила головорезов, которые настигли в лесу моего мужа, — сказала Варвара и повторила: — Он угоден Вирь-аве!

— Кто он у тебя?

— Был кузнецом в Козлове, — хвастливо ответила она. — Лучшим в городе оружейником.

В голубых глазах Офтая загорелись огоньки.

— Хороший топор может выковать?

— Запросто!

— А перо для рогатины?

— Может.

— А саблю?

— И саблю.

— А завесную пищаль?

— Не знаю. Надо у него спросить.

Офтай задумался, а потом сказал скорее себе, чем собеседнице:

— Это и вправду дар Вирь-авы! Нам нужен такой кузнец. У нашего и ножи-то плохо выходят. Он же совсем малец, а старого мастера унёс чёрный недуг.

— Поможешь нам? — спросила Варвара.

— Пойдём к реке. Там переоденешься. Найдём тебе и праздничный панар, и пангу. Всегда возим запас. Вдруг кто поскользнётся или поранится, а молиться в грязной одежде негоже.

По пути Варвара забежала в кустики и присела якобы по малой нужде. Убедившись, что Офтай её не видит, она сняла крестик и спрятала его под шерстяную нашивку на шушпане.

Офтай повёл её к лодкам. Варвара бросила на траву мокрый шушпан и рубашку — и принялась рассматривать выбеленную, вышитую красной шерстью рубаху-панар. Она не торопилась его надевать. Понимала, что на такое тело, как у неё, засмотрится любой мужчина. Не удержится.

И правда, Офтай с восхищением поглядел на неё и прошептал: «Толга мазы стирь! Мазы стирь…»

Варвара обрадовалась, но вовсе не тому, что дед назвал её «красивой девчонкой». Цену себе она и так знала. Главное, Офтай погладил глазами её грудь и заметил, что на шее у неё нет крестика.

Да, она всё верно рассчитала! Теперь можно было одеваться.

Варвара застегнула вырез на панаре бронзовым сюльгамом, надела пангу-чепец и бросила озорной взгляд на Офтая, мол, как теперь я выгляжу. Однако дед глядел уже не на неё. Он рассматривал её мокрую и грязную одежду.

— Креста на тебе нет, а вот рубаха-то была русская… — задумчиво произнёс он.

— Как и на муже, — нашлась Варвара. — Мы же с ним в Козлове жили.

— Муж, поди, тоже промок?

Варвара кивнула.

— Отнеси и ему панар, — сказал дед. — И ещё возьми два мушказа, себе и мужу. День хоть и жаркий, но осень всё-таки. Вечером свежее станет, а мы по реке поплывём.

Варвара взяла мужской панар и две тёплые накидки, прихватила полотенце для ритуальных яств — и понеслась к плетню. Недалеко от входа на кереметь она увидела перепуганного Дениса, которого окружили парни с коровьей шкурой в руках. Они что-то долдонили на своём языке, но он ничего не мог понять.

Подбежав к мужу, Варвара склонилась над ним и прошептала: «Денясь, тебя несут к Эчке тума. Болит нога — терпи, не стони! Ты же мужчина».

Парни переодели Дениса, помогли ему заползти на шкуру и, ухватив её за края, потащили на кереметь. Это была прямоугольная поляна, с трёх сторон окружённая непроходимым лесом, а с четвёртой примыкающая к урезу реки Челновой.

Дениса положили рядом со священным дубом — ещё не облетевшим, необхватным, с зияющим дуплом, которое доходило до земли. На ветвях ветхого дерева висела шкура быка и десятка два пирогов. Вокруг него стояли бочки, из которых на всю поляну растекался запах медовой браги.

Мокшане окружили Дениса, стали рассматривать его и шушукаться. В их гомоне он различал только имя «Вирь-ава». Почти все они были худощавыми и смугловатыми, одетыми в красочные подпоясанные панары.

Они бы так простояли, наверное, до ночи, если б не Офтай. Он величаво приблизился к Денису и протянул ему ковш с шипучим напитком, пахнущим мёдом, вереском и душицей. Варвара наклонилась над мужем, прошептала: «Возьми инь-ару кече — наш священный корец. Отведай шкаень пуре!» Затем она и сама взяла из рук деда ковшик.

Участники молебна собрались у бочек, зачерпнули по корцу и потянулись к котлам с жертвенными яствами. Варвара пошла вместе с ними, но вскоре вернулась к мужу, расстелила перед ним расшитое полотенце, поставила миску на него с варёной говядиной и пшённой кашей: «Ешь!» Старик Офтай не возмутился. Он посмеивался, глядя, как христианин уплетает ритуальные яства язычников.

Когда Денис доел кашу, сельский староста крикнул:

— Инжаня, где ты? Поговори с Толгой, не медли!

Тут же к Варваре, сверкая монетами и бронзовыми