Современный болгарский детектив - Цилия Лачева

— Он обещал на тебе жениться?

Мария вдруг снова болезненно прочувствовала и оплакала свою любовь — так золотых дел мастер оплакивает украденное золото. Но ведь обещания никакого не было. Она сама придумывала иллюзии, сама же их и теряла. Думала, что ее обманули, а обмана-то не было. Обвинять было некого. Теперь она почувствовала себя по-настоящему обманутой. Только теперь. Ее злосчастная любовь утопала во мраке за спиной — зарево заката, длинные черные тени, сгущающиеся все больше и больше.

— Что ж, — сказал Стамен Юруков, — на стройке три тысячи мужчин. Есть и красивые, и молодые… Жизнь только начинается.

— Для меня — кончается, — сказала Мария устало, прислушиваясь к себе: от птичьего крика, хлопанья окон и солнечных бликов кружилась голова, как во время игры, у которой нет конца.

— У нас в цехах жаждут видеть людей вроде тебя. Воевать приходится с железом.

Она посмотрела на свои руки.

— Я дам тебе перчатки. Не бойся!

Нечто крепкое (как железо, о котором говорил Стамен) вытягивало ее из слякоти и безнадежности. Ответила неопределенно — не знает, подумает, надо немного отдохнуть.

Она по-прежнему была одинока и молчалива, но при этом ощущала себя здоровой и жизнелюбивой — как никогда раньше. В ней жили две женщины, и ни одну из них она не знала до конца.

Через два дня, найдя Стамена Юрукова, Мария сказала ему, что будет работать на стройке, в его цехе.

Ей исполнилось двадцать восемь. Родители, конечно, сделали вид, что в доме — никакого праздника: неприлично отмечать день рождения дочери, засидевшейся до такого возраста. Кровно обиженные, они молча занимались садом и курами. Их мучили старческая гордость и упрямство. Марии досаждали их земледельческие заботы, строгий порядок в хозяйстве, осторожные шаги по утрам. Старики привязались к Зефире и баловали ее, как любимую младшую дочку (последняя надежда!) или внучку, от которой зависело их будущее. Угощали ее персиками, варили медовуху, а когда резали курицу, первым делом жарили для нее потроха.

Мария пила кофе, когда мать выглянула в окно, а потом открыла и закрыла дверь, проверяя, есть ли кто в коридоре.

— Бедняги эти Юруковы, — сказала она. — Хорошо живут, дом — полная чаша, молодые, здоровые, только вот бесплодные. Девчонка-то не ихняя, приемная!

Какая-то старушка, их родственница, слышала от кого-то, что эти добрые люди жили, как перелетные птицы, то под одной, то под другой крышей, скрываясь от молвы, которая могла настигнуть их малышку. Мария не встревожилась: кому какое дело, Зефира — взрослая девушка, подобная новость вряд ли ее смутит.

— Переживет, — сказала она матери. — Велика важность!

— Да, но для них-то это важно.

— Девочке повезло.

— И им тоже. Только из-за этого они и мотаются с места на место, нигде не могут осесть. Кривому колесу — все дороги в ухабах.

Зевнув, Мария посмотрела в окно. Шел первый снег — мокрый, с дождем. Можно было промокнуть насквозь, если выйти без зонта. Она попросила мать испечь маленький пирог и часов в пять вышла, открыв зонтик, под сильный снег, который перестал идти, чуть только она достигла первого перекрестка. «Может, знамение?» — подумала Мария. Снег таял, оставляя мокрыми тротуары и ветви деревьев. Каркали вороны, их крики напомнили о чем-то, что Мария аккуратно стерла, вычеркнула из памяти. Тогда шел такой же вот снег, они сбежали из школы — сын врача и она, Мария, крестьянская дочь (их семью знали всего несколько человек в городе). Недалеко от школы было болото, где, совершенно незаметная в камышах, стояла заброшенная, полуразрушенная беседка. Они уже прогуляли однажды урок — биологию; и вот опять спешила Мария, покраснев от быстрого бега, к месту свидания. Спрятавшись в кустах, чтобы напугать своего приятеля каким-нибудь «бум» или «мяу» или другой какой-нибудь шуткой, вдруг услышала его нервный, возбужденный голос. Он кричал кому-то:

— Да что ты за дурак? Какая женитьба? Подружка — и ничего больше.

Его собеседник ехидно настаивал:

— Говорят, ты клюнул. И она, само собой.

— Все не совсем так. Я пойду в мединститут, ко мне перейдут пациенты моего старика. А ее-то отец кто? Крес-тья-нин.

Второй парень говорил фальцетом — ну точно доносчик из классической пьесы. А любимый оправдывался, будто стыдился своих чувств…

Ползком пробиралась Мария сквозь покрытые снегом кусты, не зная, что же теперь делать — то ли вернуться в школу, то ли броситься в болото, в полузамерзшую мутную воду, которая недавно поглотила потерпевший аварию трактор. Вокруг его железного скелета кружили рыбы, отвратительные пиявки присосались к стеклу кабины… Она побежала домой. Родители занимались стряпней на кухне. У матери было выгоревшее на спине платье, штанины отцовских брюк висели, словно мешки. И правда, разве сын богатых родителей женится на ней? Она прикинулась больной, чтобы не встречаться с ним. И расстались врагами.

Первый снег, таблички на старых домишках, плотно прижавшихся друг к другу, эмалированные таблички, как пригласительные билеты на официальный прием, с именами докторов, инженеров, адвокатов, вызвали это неприятное воспоминание. Главная улица города была все еще в руках интеллигенции. Мария шла по улице, охваченная жгучим желанием отдать себя кому-то — заботиться о ком-то, жить для кого-то. Роль самостоятельной женщины, которая сама себя обеспечивает, ей надоела.

Возле высокой двойной двери в дом росли два кипариса и какой-то декоративный кустарник. В этом доме жили высокопоставленные люди, с первого взгляда было видно. Фамилия на табличке была его.

Голос инженера Христова звучал приглушенно:

— Входи, кто бы ты ни был.

— Это я, — промолвила Мария и скользнула в комнату, где лежал больной.

Он опирался на две подушки. Шея была обмотана шарфом. Нижняя губа распухла, как после укуса пчелы. Он, конечно, обрадовался ее приходу, хотя внешне казался безразличным, даже руки не протянул.

— Садись. Извини, что не убрано. Одинокий мужчина хуже болячки, — сказал он и положил на постель книгу, обложкой вверх.

Объяснил, что у него чувствительное горло, что нужно его беречь, но он все как-то забывает. Говорил не очень внятно — болело все во рту. Мария кивала, оглядывая тем временем комнату. На столе лежала пыль, лампа, свисающая над разложенными чертежами, тоже была в пыли, и остатки фруктов, и веник в темном углу, и покосившийся на стене морской пейзаж. «Все так, как я и предполагала», — думала Мария. Неустроенность одинокого мужчины радовала ее. И в то же время пугала нахлынувшая вдруг волна нежности и самоотверженности, такого знакомого, неотвязного чувства сострадания. Она вскочила, выпрямилась.

— Я ухожу. Спасибо за гостеприимство.

— Какое там гостеприимство? Тебе спасибо за гостинец — мой любимый пирог.

Мария сказала, что сама испекла его. Зачем соврала, непонятно — словно что-то подзуживало.

— Больному положено, — сказала она, словно оправдываясь.

— Сегодня больной — завтра здоровый, — пробормотал Христов. — Ты уж извини, что не смогу проводить.

Через два дня Мария снова постучалась, уже не так боязливо, и вошла к нему, услышав знакомое «входи, кто бы ты ни был!».

— А если это чужой кто? — раскрасневшись, она положила на письменный стол большой пакет.

— У меня нет врагов, — ответил Стилиян Христов. — Я нахожусь где-то посередине: и друзей у меня не много, но и недругов нет.

— Вы счастливый человек. Я вам груш принесла. Отец хранит их в соломе, как куриные яйца.

На этот раз Мария сняла обувь, засучила рукава и подмела в комнате. Помыла посуду, вычистила ложки, вилки и нож. Ручка ножа болталась, и она крикнула через плечо:

— Я вам подарю другой нож. Он засмеялся.

— У меня тоже были когда-то хорошие ножи, даже красивые, но одни затупились, другие растерял в лесах и полях. Я охотник, — пояснил он. — Азартный такой, что пошел бы на охоту и среди ночи, и в проливной дождь.

— Это прекрасно, — сказала Мария. — Но зайцы попрячутся, а вы промокнете. Горло начнет болеть — и свалитесь.

Она говорила нежным, поучительным тоном. Поправила одеяло, чтобы постель выглядела опрятной. Христов взял и пожал с благодарностью ее руку. Мария сидела недолго, чтобы не надоесть — все же болен человек.

Ночью шел тихий дождь, мерно постукивая по окну, будто наступила весна. А ведь на дворе стоял декабрь. Потом взошла луна — идеально круглая на фоне прозрачного, белесого неба. Марии не спалось в полнолуние. Поднявшись с постели, она смотрела на голые деревья, ветви которых переплелись, словно змеи. Она спустилась вниз, открыла дверь сарая, пристроенного вплотную к их маленькой кухне. Повернула переключатель, и яркий свет брызнул от голой лампочки. Это была вотчина ее отца. В ней царили чистота и порядок. Оружие и разные железяки были разложены аккуратно на столе, висели на стенах и лежали в ящике. Отец сам чистил ружье, точил ножи, заряжал патроны зеленым порохом. Пахло машинным маслом, кожаными сапогами, пропитанной потом шерстяной одеждой. Женщинам тут места не было. Мария открыла ящик. Там лежали ножи, разложенные по величине и форме, точно на выставке. Некоторые были тяжелые, старые, с зазубринами, были и другие — острые и тонкие. А вот нож, изогнутый и мрачный, как турецкий полумесяц, с лезвием из голубоватой стали, с инкрустированной перламутром и крупными бусинами ручкой. Он в кожаных ножнах. Мария зажала рукоять в кулаке — нож был удобен и для мужской, и для женской руки.