Вторая жена - Евгения Марлитт

— Я пойду в монастырь, — ответил тот тихо.

— И почему?

— Я должен молиться за свою мать, — проговорил мальчик, и слезы брызнули у него из глаз.

—  — Правда, ты должен молиться за свою мать, на то ты родился, на то послал тебя Бог на свет… И если ты протрешь свои колени, день и ночь призывая на нее милосердие Божие, то и этого будет недостаточно. Ты знаешь это, тебе и придворный священник тысячу раз повторял то же самое, а ты все предаешься светским занятиям и даже строго запрещенное тебе малеванье кладешь в молитвенник… стыдись ты, негодный мальчишка!.. Марш отсюда!

Худенькая фигурка мальчика исчезла за дверью, как тень.

— Лен, вы соберете всю подаренную на елку бумагу и принесете мне! — сказал гофмаршал.

— Слушаю, господин барон, — ответила ключница и расправила свой туго накрахмаленный фартук; ее рука слегка дрожала, но лицо было совершенно серьезно.

Поклонившись, она вышла из комнаты.

— Сегодня дедушка такой злой, — шепнул Лео наставнице.

Она с испугом зажала ему рот рукой. Лео ударил ее по руке и стал порывисто вытирать рукавом губы.

— Вы не смеете трогать моего лица вашими ледяными руками: я терпеть этого не могу, — ворчал он грубо.

Напрасно ждала Лиана выговора со стороны гофмаршала, но тот, отвернувшись, смотрел в камин, точно и не слыхал звонкого удара по руке наставницы.

— Ты нехороший мальчик, Лео, и заслуживаешь наказания, — сказала она наконец строго.

— О, пожалуйста, это ничего, — тараторила наставница, подвязывая мальчику салфетку. — Мы все-таки ладим между собою; не правда ли, мой милый Лео?

— С такими правилами вы недалеко уйдете, фрейлейн Бергер, — возразила молодая женщина. — И для ребенка подобное обращение…

— Извините, но я поступаю согласно данной мне инструкции, — прервала ее колко наставница, бросив при этом взгляд в сторону гофмаршала. — Я всегда буду стараться заслуживать одобрение только с этой стороны; никто не может служить двум господам.

— Позвольте мне высказаться, фрейлейн Бергер! — прервала ее Лиана совершенно спокойно, но с таким достоинством, что наставница замолчала и потупила глаза.

— Позвольте мне прежде высказаться! — воскликнул старик.

Он небрежно откинулся на спинку кресла, сложив ладони и ударяя пальцами о пальцы; дерзкая и злая улыбка играла на его губах.

— Вы вчера были величественной, но все же девственно прекрасной невестой, и могу уверить вас, что вы мне гораздо больше понравились, нежели сегодня, когда вы облеклись в материнское достоинство; это мудрое выражение не пристало к вашему молоденькому личику… Скажите: откуда взялась у вас наклонность вмешиваться в воспитание детей? Уж конечно, не от светлейшей матушки, ее-то я знаю.

Все это он говорил с улыбкой, шутя и продолжая ударять пальцами о пальцы.

— Ах, вы, верно, в институте читали блаженной памяти «Эмиля» Руссо, с позволения или тайно от начальницы, что, впрочем, все равно!.. Эти идеи были когда-то в большой моде, и ими до тех пор кокетничали, пока большая часть из почитателей их не сложила своих голов под гильотиной… И мы с вами, кажется, сбились с истинного пути; но люди, которые за нами следуют, должны быть тверды. Это значит сеять драконовы зубы, а не так называемые семена добра, которыми у всех наших школьных учителей переполнены карманы. Итак, на будущее время не искажайте вашего нежного, очень детского личика неуместною строгостью и предоставьте мне эти заботы… А теперь я попрошу чашку шоколаду из ваших белоснежных ручек.

Лиана поставила чашку на серебряную тарелку и подала ему. По наружности она была очень спокойна: ее не смутил ни торжествующий взгляд косых глаз наставницы, ни насмешливая улыбка, не сходившая с губ старика. Он взглянул на нее, когда она подавала ему чашку, и в первый раз Лиана могла заглянуть в его выразительные маленькие глаза: в них светилась злоба. Она тотчас поняла, что этот человек, с которым ей предстояло жить и бороться до конца дней его, был непримиримым ее врагом. Она была слишком умна, чтобы не понять также, что кроткая уступчивость с ее стороны только погубила бы ее и предала бы ее в его руки и что здесь, если она хочет удержать за собою свои права и положение, должна при случае, где может, платить тою же монетою.

Он взял ее левую руку и посмотрел на нее.

— Прелестная ручка, настоящая аристократическая!

Слегка ощупав конец ее указательного пальца, он сказал:

— Он очень шершав; вы шили, то есть не вышивали, а просто шили, вероятно, белье в приданое себе?.. Этот исколотый пальчик должен быть совсем гладким, прежде чем мы представим вас ко двору. Такое доказательство трудолюбивой камеристки не пристало пальчику баронессы Майнау… Боже, как меняются обстоятельства! Что сказал бы рыжий Иов Трахенберг, самый богатый и могущественный из крестоносцев, если бы увидел этот изувеченный пальчик?!

Лиана посмотрела на него с серьезной улыбкой.

— В его время женщины высшего общества не стыдились, если руки их свидетельствовали о их трудолюбии, — сказала она. — Что же касается до нашей бедности, с которой вы связываете изувечение моего пальца, то, надеюсь, Иов имел бы настолько мудрости, чтобы понять, что превратности судьбы выше человеческой воли и что протекшие после него столетия не могли бесследно пройти для последующих родов… Майнау тоже не всегда пренебрегали трудом. Я довольно часто перелистывала свой фамильный архив и знаю из записок одного из моих предков, что один из Майнау долгое время служил у него бургомистром и был, как он сам выражается, честным, верным и чрезвычайно трудолюбивым человеком.

Она возвратилась к столу и стала готовить кофе; в обширной столовой на время воцарилась мертвая тишина.

При последних словах Лианы гофмаршал поднес чашку ко рту с такою поспешностью, точно умирал с голоду; вдруг Лиана услышала стук чашки о блюдечко в его руках, и, когда он, после минутного молчания, резко и повелительно спросил у нее гренков из белого хлеба, она подала ему тарелку с такою предупредительностью, как будто между ними не произошло ни малейшей размолвки. Он торопливо взял с тарелки несколько ломтиков, не отрывая глаз от камина.

Глава 9

Мама, сказал Лео, протягивая к ней с ласкою свои маленькие ручки, — я буду умник, я больше никогда не буду бить Бергер, только позволь мне сидеть около тебя.

Она посадила его около себя, невзирая на гневный взгляд, брошенный на нее стариком, и подала ему завтрак.

В это время в противоположную дверь вошел барон Майнау и на мгновение с видимым удовольствием остановился на пороге. Представившаяся его глазам картина была очень хороша, такую именно хозяйку желал он видеть в Шенверте. Она сидела в белом батистовом платье с высоким воротом; ее лицо было поразительно бледно, особенно возле цветущего детского личика, а на светлом фоне стен ярко выделялись ее золотистые волосы. Вчера ее величественная, важная осанка положительно навела на него страх. Ее чудная фигура с гордою головкой и решительные речи напугали его; она вовсе не походила на смиренную девочку с робким нравом, какую он желал сколько для себя, столько и для всей обстановки Шенверта. Это неприятное открытие сильно встревожило его, и он до этой минуты не мог простить себе, что позволил сиятельной родственнице в Рюдисдорфе перехитрить себя и связал свою жизнь с высокомерной, требовательной женщиной, гордой своими предками и внешними преимуществами и способной стеснить драгоценную ему свободу… Теперь он увидел ее среди ее хозяйственной деятельности, и с таким скромным видом, что даже далеко не красивая наставница казалась около нее сносной… Его мальчик сидел возле нее, и за старым дядей, по-видимому, был хороший уход.