Серебряная корона - Анна Янсон

— Ну ладно тебе, она же хотела просто помочь. Сейчас она ляжет спать. Будет тихо, и вы сможете уснуть.

— Я хочу в другую палату. Буду кричать всю ночь, если ты не заберешь меня отсюда. У меня астма! Окно должно быть открыто! Она не дает мне открывать окно, она боится сквозняков. И все время закрывает дверь! Я задыхаюсь!

— Мы постараемся уладить это завтра! Ложись, я поправлю тебе одеяло.

— Завтра? Я умру до завтра! Она здесь меня доконает своими выходками! Если ты не перевезешь меня в другую палату, я все расскажу о Вильхельме! И я всем это расскажу! У всех есть свои секреты! Он поэтому и не возвращается домой! Он не может! Потому что его нет в живых.

Мона окаменела. Возможно ли, что Свея что-то знает? Но как она узнала?

— Получила? Молчишь? — засмеялась Свея. — Помнишь, как в горячке умирал отец Вильхельма? Я сидела у его постели днем и ночью. Пришлось наслушаться такого, от чего у других бы уши отвалились! Имеющий уши да слышит! Тридцать сребреников! Иуда Искариот, иначе не скажешь!

— Я могу вывезти тебя в комнату для отдыха.

— Нет! Это она начала первая! Ее и вывози!

Маргит захихикала, кивая и бормоча:

— Она сама может купить цилиндры. Я не чищу швейные машинки. Давай станцуем спаржу. Жалко. Жалко пролитого молока и наоборот. — С этими словами премудрости, вся глубина которой была ясна только ей самой, Маргит положила тапки Свеи в свою постель и нежно укрыла их одеялом.

Мона Якобсон стояла около стерильного бокса. Кругом было тихо и спокойно. Оссиан сидел, не отпуская ходунков, около регистратуры, прежде чем снова начать тысячемильную прогулку по коридору. Мона включила ночники; в отделении она была одна. Медсестры смотрели новости в комнате для персонала. В комнате отдыха спокойно посапывала Маргит, а довольная Свея сидела в своей кровати и смотрела по телевизору сериал «Ангелы здравоохранения», в котором горячо участвовала. Как только доктор Фогель в фильме звал медсестру, Свея в ответ пространно объясняла ему, в чем проблемы у пациента.

Мона взяла 70-процентный раствор спирта, стерильные марлевые салфетки и скальпель, этого должно хватить, и положила в сумку. Она решилась сама вскрыть нарыв на ноге. Надеялась, что достаточно будет наложить повязку и обойдется без швов. Ей было тревожно, но не от этого, а от слов Свеи. Ей нужно опять с ним поговорить. Он сказал, что ему на работу звонить нельзя, никогда и ни за что! Но в такой-то ситуации он мог без всякого риска ответить по мобильнику. Пытаясь собраться с мыслями, Мона стала искать телефонную книжку в сумке. Сначала она хотела спросить Свею, когда они остались в палате наедине, что та имела в виду. Но потом подумала, что это опасно. Если Свея заметит, что задела Мону за живое, то примется твердить насчет Вильхельма на все лады. Правду она сказала или нет, лучше не привлекать внимания к тому, что следует забыть. А то задастся кто-нибудь вопросом, нет ли тут часом капельки правды, — тут все и завертится. Конечно, это выглядит неправдоподобно, обвинения звучат невероятно, почти смехотворно. Но Мона хотела посоветоваться с ним, удостовериться, что он думает так же. За последний год в приходе Экста многое тайное стало явным. Есть смысл проявить осторожность.

Когда медсестры вышли из комнаты для персонала, Мона была уже внизу в кафетерии. Она засунула монетку в телефон-автомат, набрала его номер и стала ждать. Хотя киоск был закрыт, Мону бы не удивило, что тетка сидит там в темноте и наблюдает за ней.

Глава 18

Летний ветерок теребил кружевные шторы. Был август, за окном в бархатно-синем небе светила круглая желтая луна. Свея повернулась во сне и вздохнула. Ей было хорошо от ночной прохлады. Нравилось, что голова приподнята на подушках. Так было легче дышать. Ей снилось, что на ней парадная форма медсестры. Шерстяная, но в ней было не жарко. Черное платье с бесконечным рядом пуговичек. Чистый накрахмаленный белый передник, белые манжеты и платок на голове, все это светилось в темноте. Воротник был застегнут брошкой и немного жал. От свечи на бюро и из-за дверцы изразцовой печи струился слабый свет и освещал мокрое от пота лицо больного. Свея налила воды из фарфорового кувшина в раковину и намочила полотенце, чтобы освежить его лоб. Рак уже дал метастазы. Врач сказал, он не переживет эту ночь, и Свея была с ним согласна. Все признаки налицо. Смерть метит тех, кого забирает. На диване в этой же комнате лежал, свернувшись калачиком, маленький Вильхельм. Он хотел дежурить около отца, но не смог, заснул, спокойно дыша. Его сестра София ушла наверх к матери. Она не проводила с больным больше времени, чем необходимо. Свея вытирала время от времени горячий лоб Оскара Якобсона полотенцем. От этого он постанывал, и веки его вздрагивали. Он блуждал взглядом по комнате, пока не наткнулся на портрет в изножье кровати.

— Не бей меня, отец! Я прошу прощения, — произнес Оскар Якобсон еле слышно, как ребенок. Он извивался, будто его хлестали ремнем или били палкой. Свее показалось, что он хочет встать на свои слабые ноги и убежать. Но как он мог это сделать, если даже поднести стакан ко рту был не в силах? Он всхлипывал, как маленький. Зло, как и добро, мы получаем в наследство. Мы наследуем не только имущество, но и бремя наших поступков.

Было непонятно, мучается он от раскаяния или от того, что ему пришлось пережить. Оскар попытался что-то сказать, и Свея наклонилась, чтобы лучше слышать. Изо рта у него разило аммиаком, на лбу выступил страдальческий пот. И другой смрад, запах самой смерти окружил их обоих, впитываясь в ее волосы и одежду. Неожиданно он схватил ее своими скрюченными худыми пальцами, притянул к себе и поцеловал. Губы у него были сухие и растрескавшиеся, щетина оцарапала ей щеку. Казалось, он пытается украсть у нее жизнь, еще хоть немного, хоть часок. Ей без труда удалось высвободиться из его слабых рук. Она стерла поцелуй смерти с губ, стараясь скрыть отвращение, вытерла руки о передник и снова намочила полотенце. В печи бился огонь. На диване со стоном повернулся Вильхельм. Языки пламени, дрожа, играли на его волосах и на картине, где дух Якобсона-деда парил посреди черной рамы на синих полосатых обоях. Глаза у деда из Мартебу были недобрые. Строгий облик, внушительный черный сюртук с белой манишкой. Глубоко сидящие льдисто-голубые глаза прикрывала тень от шляпы. Говорили, однажды он так стукнул своего ученика, что тот оглох на одно ухо. А еще говорили, он заплатил тысячу крон, чтобы замять дело. При взгляде на эти глаза история казалась не такой и фантастической. Но за такой грех он был наказан смертью. Два года спустя он упал с лошади и сломал себе шею.

Тут Свея проснулась оттого, что замерзла. Хотела что-то вспомнить, но не смогла. Память рассыпалась на тысячу осколков, как разбитое стекло. Что-то пропало в этом мутном озере, которое раньше, до болезни, было кристально ясным. Пальцы безостановочно бродили по одеялу. Она должна была что-то вспомнить, что-то опасное. В комнате витало зло, к тому же было очень холодно. Дверь отворилась. Над ее кроватью зажгли лампу, и ее резко перевернули на бок. Ей меняли памперс. Это было унизительно! Она почувствовала, как руки в шуршащих перчатках ощупывают ее зад, и закрыла глаза.

— Захвати сухую рубашку, — сказала одна медсестра другой.

Было слышно, как она вышла в коридор, а затем вернулась и проворно расстегнула на Свее ночную рубашку. Как в борделе. Какие у всех у них разные руки! До того как попасть сюда, Свея никогда об этом не задумывалась. У этой медсестры руки говорили: «Мне некогда, я на работе, мне противно трогать твое описанное белье». Но были и другие медсестры. Они спрашивали: «Не могли бы вы повернуться на бок?» Этим она отвечала. Те не торопились, могли погладить Свею, ласково похлопать по руке.

Лампа опять погасла. Шаги стихли. Они закрыли дверь! Она не хотела спать с закрытой дверью, но звонить им не стала. Она догадывалась, что они про нее думают, это совсем нетрудно, она чувствовала это кожей.

Свея откинулась на подушку и позволила черно-белым картинкам сна вновь заслонить явь. Она снова была в Мартебу. Комнату заполнило тиканье часов. Стрелки медленно двигались, секунда за секундой, минута за минутой, навстречу утру и смерти. Ночная темнота за окном начинала светлеть. Дыхание Оскара Якобсона теперь сделалось хриплым. На подушке темнели слипшиеся от пота косицы волос. Свеча вспыхнула и погасла. Свея зажгла новую и поставила в латунный подсвечник на бюро. Мрак заполнил глубокие морщины на лице Оскара. На потном лбу играли блики света. Свея укрыла ему ноги пледом. И держала за руку, пока ее собственная рука не онемела, пока не заболело плечо. Его дыхание прервалось, Свея стала считать секунды. И тут он хрипло втянул в себя воздух и задышал часто-часто. Она заметила, что сама стала дышать в том же ритме, вдох за вдохом, во все убыстряющемся темпе. И вдруг он открыл глаза, посмотрел на нее и как бы сквозь нее. Она намочила марлю и пинцетом поднесла к его иссохшим губам, но он отвернулся, не хотел, чтобы она мочила ему губы. Он хотел что-то сказать. Она приложила ухо к его губам, пересилив отвращение к вони, что шла из его нутра.