Сребропряхи - Энн Ветемаа

Мати целый день вертелся возле Марет, хотел поговорить. Но она словно избегала его. Только здесь, в вестибюле кафе, Мати наконец поймал ее. Чуть не силой усадил в кресло. А что толку?

— Неужели ты вправду?.. Он же в отцы тебе годится, — начал Мати короткими фразами.

На мгновение Марет потупилась, но тут же взяла себя в руки. Она не избегала взгляда Мати, глядя ему прямо в глаза, она сказала хрипловато:

— Ты этого не поймешь… Да и я не понимаю. — У Марет тоже не получались длинные фразы, но короткие она произносила внятно. Мати видел, что она не лжет. — У него какая-то власть… Я ничего не могу поделать. Прости меня и не думай, что это из-за роли. Все так думают… Да, я ничего не могу поделать.

Видимо, лучше бы Мати не задерживал Марет, однако он не мог ее отпустить. Задыхаясь и заикаясь, пытался он доказать бессмысленность этой любовной истории, но Марет ушла в себя. И вот теперь в ее голосе прозвучала резкая нотка.

— У нас могла бы быть… семья. Он на тебе не женится.

Опять вхолостую. В глазах Марет что-то блеснуло. Она смотрела не на Мати, а куда-то внутрь себя, взгляд ее ускользал, уходил в глубину, под выпуклый лоб. Бронированный лоб… Где ты, Марет? Ведь эти локти с ямочками твои такие же, как у твоей матери. Но сейчас здесь не ты, куда ты исчезла?

Они замолчали. Возле зеркала появился дылда в ярко-желтых джинсах. На спортивной майке красовались слова «Rolling stones». Rolling stones, что это значит? Крутящиеся камни? Мельничные жернова? Шаровая мельница? Мати и в самом деле чувствовал себя как в шаровой мельнице. Он балансирует на скользком камне, барабан вращается, в груди пустота, сейчас камни с грохотом рухнут на него… Дылда заговорщицки подмигнул Мати, указывая на бутылку джина в витрине. Рот у него был оскален, что совершенно не вязалось с длинными, до плеч, волосами. В этом парне было что-то неестественно женское.

Мати почувствовал, что Марет сейчас уйдет.

— Я ведь люблю тебя, Марет… — прошептал Мати. Говорил ли он когда-нибудь раньше эти слова? Наверное, нет. В этом не было нужды. Это слова, которые, собственно, вообще не нужны.

— Пожалуйста, кончим, Мати! — Марет не смотрит ему в глаза. На носу у нее высыпали маленькие красные пятнышки, а выпуклый лоб кажется таким плотным, что мысли Мати не пробиваются сквозь него. Бронированный лоб. Вдруг он ощутил запах Марет, немного пресный, приторный. О, как знаком ему этот запах! Запах маленького скромного существа. Крошечная двухкомнатная квартирка в Копли, которая могла бы стать их домом… Этот запах Марет, и запах кофе, и запах стружек из-под рубанка. Зингеровская швейная машинка. Маленькие смуглые мальчуганы с молоточковыми пальцами, может быть, они и Мати выучили бы говорить…

Теперь кинопленка с неказистым желтым домиком, с домиком, который, если не любить, можно только ненавидеть, проскользнула между пальцами, свернулась в рулон, выскользнула из рук. Пустота. Эта маленькая женщина уже не скромное, кроткое существо, она вступила в борьбу за свое счастье. Неужели она не понимает, что у нее нет ни малейшей надежды? Однажды свет на мгновение падает прямо на тебя, ты сверкаешь, ты веришь, что останешься навсегда в луче прожектора. Но ведь ты не останешься, голубушка. Едва успеют на кончиках твоих пальцев зажить следы иголочных уколов, как снова придется вернуться к иголке с ниткой. Навсегда. Мати чувствовал, что и Марет это знает.

— Это твое последнее слово?

Господи, до чего мелодраматично это прозвучало!

— Разумеется.

Марет без труда произнесла это. Она выдвинула Мати из себя, как ящик письменного стола. Женщины вообще порывистее, резче, чем мужчины. Они быстрее все изнашивают. Примеряют, примериваются они дольше, но снашивают, рвут в два счета. И, порвав с тобой, они умеют тут же забыть. Наверное, за этим выпуклым лбом долго шла тайная сложная работа, никому не видимая. Взвешивали, примеряли. Затем со скрипом натянулась пружинка, выскочила кукушка, прокуковала что-то и скрылась… Теперь снова начнет отсчитывать часы. Уже по новому летосчислению. Что минуло, то минуло. Да и взгляд Марет минует его. Как они умеют смотреть мимо, эти женщины, износившие тебя!

Однажды, когда весь класс из-за ошибки Мати в произношении вместо баскетбола засадили за контрольную работу (один из способов истязания, изобретенный Сморчком), вечером в спальне ребята жестоко избили его, зажав рот подушкой. Юта, девушка из старшего класса, любимица учителей, которой доверяли даже вести уроки в младших классах, случайно заглянула в спальню; Юта все видела, но тут же закрыла дверь и ушла. И когда потом началось расследование, стали всех допрашивать — дело было не шуточное, Мати в тот раз пролежал двое суток, — то Юта, добрая Юта, любящая цветы Юта, играющая на пианино Юта (конечно, «Pour Elise») точно так же смотрела мимо. Все это дело она уже, так сказать, износила, выкинула из себя: «Не знаю. Не видела. Не имею понятия…» И при этом она смотрела в окно — до чего же невинно!

Неосведомленность Юты потрясла Мати сильнее, чем побои: значит, даже у таких пай-девочек есть этот выключатель! Они ласкают овечек, плетут веночки из ромашек, заводят альбомы для стихов, куда пишут что-нибудь вроде: «Прекрасна ты, Эстония, сберезками и елями. Еще красивей, Хилья, ты в своем нарядном платьице…» Но такой выключатель у них есть!

— Когда это у тебя наконец пройдет… я все равно буду ждать.

У Марет задрожал подбородок. Она же знала, что в один прекрасный день с Мадисом все будет кончено, но боролась с этой мыслью, старалась прогнать от себя, так же как Мати. Однако справиться с этим знанием Марет было гораздо труднее.

Дылда в желтых джинсах опять подмигнул Мати. Теперь он уже держал в руках бутылку джина. Он сделал вопрошающий жест — не составишь ли, мол, компанию? У него было хитрое лицо, лицо порочного кролика, если можно представить себе нечто подобное.

Как же я все это замечаю в такой момент, спросил себя Мати. Но он замечал, фиксировал все мелочи: влажные следы пальцев на никелированных подлокотниках, сонно вращающиеся лопасти вентилятора, прилипшие к ковру бумажки от конфет, расстегнутую третью пуговку на блузке Марет…

— Ты хороший парень, Мати, — сказала Марет.

Красивое дерево! Красивая игрушка, но сегодня я не буду покупать… Красивое озеро, но сегодня я не буду купаться, говорит турист и шагает дальше…

Марет встает, даже пытается улыбнуться и идет, прямая, очень прямая, к двери. Невероятно прямо держатся они, когда уходят совсем.

Мати продолжал сидеть.

Никелированная сталь подлокотника была холодная, туманные следы пальцев исчезли. Говорят, что природа и материя безжалостны; точнее было бы сказать, что они абсолютно нейтральны, совершенно равнодушны, для них не существует твоего маленького горячего «я».

Мати не чувствовал боли, скорее, это было странное ощущение невесомости, пустоты, вызывающей тошноту. Пустой шар крутился внутри, где-то под грудью… Мадису шестьдесят, у него большой круглый живот, но Марет теперь принадлежит ему… Выходит, Мадис сильнее и мужественнее Мати, хотя на самом деле он слабее и гораздо старше. Это невозможно выразить словами, но это факт. Мати было бы много легче, если бы единственной причиной того, что произошло, было стремление Марет стать актрисой. Наверное, с этого и началось, но все этим объяснить нельзя.

Мати смотрел на свои нервно подергивающиеся пальцы; комплексом неполноценности называется то, что он сейчас испытывал, но никогда еще это чувство не было связано у него с женщиной!

Дылда в желтых джинсах опять скорчил Мати гримасу, видимо означавшую, что он тоже остался с носом. Очевидно, он считает, что они одинаково обездолены… Но взгляд дылды уже следовал за брюнетистой девицей, которая со скучающим видом спускалась по лестнице. У нее были синие тени на веках, она вызывающе и самоуверенно покачивала бедрами. Девица заметила Мати и, держа сигарету в руке, направилась к нему: сейчас попросит огня.

Знакомая ситуация. Мати прекрасно знал, как он должен поступить.

— Нет. Нету, — пробормотал он. Их глаза на миг встретились, и девушка повернула обратно. В ее взгляде появилось нечто вроде презрения. Мати однажды читал, что если в термитнике образуется избыток выполняющих одни и те же функции, например, солдат, то часть из них умерщвляют голодом. Им больше не запихивают в глотку еду, а сами они есть не могут. Если некий термит кем-то оставлен без пищи, он не получит ее и от других. Каким-то непостижимым образом, ведь термиты незрячи, обреченный на гибель сразу же всеми распознается, и голодная смерть наступает довольно скоро… Неужели от меня уже исходят какие-то особые биотоки?

Разумеется, у долговязого парня нашелся огонь, который он поспешил предложить. Правда, дылду сперва окинули скептическим взглядом, но потом все же удостоили чести. Они тут же пошли танцевать.