В одном чёрном-чёрном сборнике… - Герман Михайлович Шендеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свадьба получилась очень обыкновенной. Родители и гости радовались, жених и невеста недоумевали, что они вообще здесь делают. Машкины джинсы и белую школьную ленточку в пепельных прядях родственники сочли за театральную выходку: «Ну, творческие люди, понятно, оригинальничают». Справляли в отчем доме Гаррика, родители настояли: никаких ресторанов, сами все сделаем.
Приятели перепились, мама чуть не получила инфаркт, когда поняла, что пельменей, по всей видимости, не хватит. Художники ели и пили много. Хотя все, кроме Веньки, были худыми. Мама косилась на эту отчаянно пьющую и закусывающую братию: «Глисты у них всех, что ли?». Гаррик засмеялся, обнял ее: «Откуда, мамочка? Разве что заспиртованные… Как в Кунсткамере». Мама шумно расплакалась, вытирая глаза рукавами праздничной блузки: «Слав, и жену-то ты какую странную выбрал. Не в себе она, что ли?». Гаррик почему-то рассердился:
– Мам, перестань. Машка хорошая женщина. Она – актриса, в кукольном театре работает, я тебе говорил. Это такая психологическая защита у нее. Попробуй сутками напролет зайчиков да ежиков репетировать, волей-неволей странной покажешься. Не надо раньше времени к ней цепляться, ладно?
Мама покачала головой и опять ушла на кухню, поджав губы, так ничего и не ответив. Гаррик понял, что цепляться она непременно будет.
Его тут же зажала в углу коридора чья-то пьяная, необъятногрудая тетка, навалилась, тяжело дыша водочным ароматом и матерными словами: «Ты бы поцеловал тещу, мамой назвал. Ласковый теленок двух маток сосет, знаешь? Ну, пойди обними тещу…»
Гаррик осторожно отодвинул пьяную, ушел от греха подальше – какую тещу целовать? Машкина мать умерла лет двадцать назад, Машка еще ребенком была. Потом весь вечер избегал пышногрудую полудурошную.
Спальню, приготовленную для молодоженов, тут же заняли Венька и хорошенькая свидетельница, народ ближе к ночи стал возмущаться, ломиться в закрытую дверь, Венька под натиском не устоял, ввалились дружно, спали вперевалку на широкой двуспальной кровати.
Гаррик с Машкой устроились на балконе, завернувшись в одеяла: смотрели на звезды, прижавшись друг к другу, в основном, от холода. Утром мама Гаррика, пришедшая к спальне поздравить молодых, была поражена живописной группой творческих пьяниц, с удовольствием храпящих на старательно подготовленном ей брачном ложе для сына.
Выбрались из бестолкового праздничного гуляния только к вечеру следующего дня. Машка натерла ноги новыми туфлями, заботливо подаренными Гарриковой мамой, недолго думая, разулась – так и ехали в жарком автобусе, потом шли по теплому асфальту, и Машка смешно ежилась и ойкала, когда под босые ноги попадались острые камешки.
– Ну, не босоножка ты, не Айседора Дункан, – смеялся Гаррик, а Машка жмурилась, подставляла лицо уходящему солнцу и, скособочив рот, показывала молодому мужу длинный розовый язык.
3
Мария всегда сторонилась людей, уверенных в том, что именно они живут правильно. Особенно – настойчиво дающих безапелляционные советы, аргументируя тем, что «так делают все». И поэтому, увидев, как народ толпится возле какого-то лотка с дешевыми курами, Мария сразу решила, что куры, которые нужны всем, ей лично не нужны. Она пошла дальше, упиваясь свободой от очередей и обожая мужа, которому глубоко безразлично, какие куры будут сегодня на ужин. Собственно, будут ли куры на ужин вообще, ему было тоже полностью безразлично. Мария еще раз поздравила себя с удачным замужеством и всю дорогу до дома что-то напевала.
В мастерской, как всегда, оказалось пыльно и тускловато. Машке нравилось здесь с Гориславом. Только с ним мастерская приобретала вид домашнего очага. Сразу становилась теплой, обжитой, до краев наполненной всякими мыслями и идеями. Поэтому настроение резко ухудшилось, когда Мария поняла, что муж еще не вернулся. Она швырнула сумку в угол, села почитать в ожидании. Зачиталась, не заметила, что стемнело. Вечер плавал в сумерках, как капустный лист в кастрюле с борщом. Обмякший, поникший, уже бесполезный.
Мария отложила книгу. Слава редко задерживался так поздно. Он не любил полночные тусовки, а худсовет давно должен был закончиться.
– Не делайте из мужа культ, Паниковский, – сама себе строго сказала Мария. – Муж – тоже человек. Имеет право.
Но теплее от этого не становилось. Беспричинный страх уже наползал на Марию туманным облаком, вкрадчиво окутывал ее. Чудилось, что не только волосы поднимаются на голове, а также начинают шевелиться очки, дергаясь на переносице. Ей казалось, что страх идет из угла, оттуда, где стоит картина Гаррика, так и не распакованная после выставки. Его знаменитый «Лунный зверь».
Мария видела ее всего один раз. Конечно, картина впечатляет, но не до такой степени, чтобы внушать ужас даже сквозь неизменную махровую простыню, в которую Славка всегда ее укутывал.
Мария тихонько начала двигаться навстречу своему страху. Страх был противный, липкий, потный и тяжело дышащий. Как толстяк, взбирающийся на пятый этаж в доме без лифта.
Шевельнулись занавески на окне, Мария вздрогнула, поняла – ветер. Скрипнула дверь – пришел Гаррик? – показалось. Эти несколько секунд, пока она почти на цыпочках подбиралась к источающему тревогу углу, напоминали изрядно затянутую сцену в спектакле, где играют на редкость дурные актеры. Вспомнив театр, Мария приободрилась и запела кукольным голосом детскую песенку:
– Бродят страхи по пятам, а за ними – жути,
Никому я не отдам страшные минуты.
Было скучно одному, и не пелась песенка,
Если страх ко мне пришел, значит, будет весело…
«Господи, маразм-то какой, – успела подумать еще Мария. – Неужели я когда-то пела этот безвкусный ужас, веселя детей?»
– Угу-у-у, – вдруг явно услышала она голос, звучащий одновременно и в ней, и вне ее. Голос был гулким, катился в голове, отдавая острой болью в висках.
Несмотря на это, Машка бодро произнесла:
– Если сама с собой говорить начала, значит, сама себе и отвечать должна. Что это мне мерещится? И что такое это «угу»?
– Угу, в смысле того, что ты пела этот ужас для детей, – набирал силу голос, все больше становясь реальным, отдельным от ее мыслей. – Пела, пела. Пошлость какая! И все, что ты делаешь, пошло, безвкусно, развращение для чистого ума. И молчи, рот не открывай. Все равно какую-нибудь глупость сморозишь. Опять одеяло на себя начнешь тянуть – я то, я это…
– Чего это «я то, я это»? Вовсе нет, я не о себе всегда…
Почему она отчитывается перед этим голосом непонятным? То ли в голове
