Литературное наследие - Арсений Несмелов

ПАРТИЗАНЫ

Темная летящая водаМоре перекатывала шквалом.Говорила путникам онаВ рупор бури голосом бывалым.

Старый трехцилиндровый моторМучился, отсчитывая силы,Но волна, перешагнув простор,Била в борт, и шкуну относилоС курса, правильного как стрела…

Черная и злая ночь была!

В трюме керосиновый угар,Копоть на металле маслянистом.Лампы сумасшедшая дугаНад мотором и над мотористом.А борта наскальживает свистомВолн и ветра скользкая пурга.

А пониже ящики. Вдоль стен,В дохах, вывернутых по-медвежьи,Лица спрятав в выступы колен —Люди каменного побережья.

Пальцев закорузлая кора,В пальцах — черные винчестера.

Завтра, в бухте, скрывшей от врагаЧерные, упавшие в лагуну,Красные от кленов берега,Разгрузив трепещущую шкуну, —Будут вглубь до полночи шагать.

А потом японский броневикВздрогнет, расхлябаснут динамитом.Красный конь, колеса раздробив,Брызнет оземь огненным копытом.

И за сопки, за лесной аулПерекатит ночь багровый гул.

БАЛЛАДА О ДАУРСКОМ БАРОНЕ

К оврагу,Где травы ржавели от крови,Где смерть опрокинула трупы на склон,Папаху надвинув на самые брови,На черном коне подъезжает барон.

Он спустится шагом к изрубленным трупамИ смотрит им в лица,Склоняясь с седла, —И прядает конь,Оседающий крупом,И в пене испуга его удила.

И яростью,Бредом ее истомяся,Кавказский клинок —Он уже обнажен —В гниющееКрасноармейское мясо,Повиснув к земле,Погружает барон.

Скакун обезумел,Не слушает шпор oн,Выносит на гребень,Весь в лунном огне, —Испуганный шумом,Проснувшийся воронЗакаркает хрипло на черной сосне.

И каркает ворон,И слушает всадник,И льдисто светлеет худое лицо.Чем возгласы птицы звучат безотрадней,ТемСжавшее сердцеСлабеет кольцо.

Глаза засветились.В тревожном их блеске —Две крошечных искры,Два тонких луча…Но нынче,Вернувшись из страшной поездки,Барон приказал:«Позовите врача!»

И лекарю,Мутной тоскою оборон(Шаги и бряцание шпор в тишине),Отрывисто бросил:«Хворает мой ворон:Увидев меня,Не закаркал он мне!»

Ты будешь лечить его,Если ж последнейОтрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..»Врач вышел безмолвноИ тут же,В передней,Руками развел и покончил с собой.

А в полденьВ кровавом Особом ОтделеБарону,В сторонку дохнув перегар,Сказали:«Вот эти… Они засиделись:Она — партизанка, а он — комиссар».

И медленноВ шепот тревожных известий —Они напряженными стали опять —Им брошено:«На ночь сведите их вместе,А ночью — под вороном — расстрелять!»

И утром начштаба барону прохаркалО ночи и смерти казненных двоих…«А ворон их видел?А ворон закаркал?» —Барон перебил…И полковник затих.

«Случилось несчастье! —Он выдавил(ДабыУдар отклонить —Сокрушительный вздох). —С испугу ли —Все-таки крикнула баба —Иль гнили объевшись, но…Ворон издох!»

«Каналья!Ты сдохнешь, а ворон мой — умер!Он,Каркая,Славил удел палача!.. —От гнева и ужаса обезумев,Хватаясь за шашку,Барон закричал. —

Он был моим другом.,В кровавой неволеДругого найти я уже не смогу!»И, весь содрогаясь от гнева и боли,Он отдал приказ отступать на Ургу.

Стенали степные поджарые волки,Шептались пески,Умирал небосклон…Как идол, сидел на косматой монголке,Монголом одет,Сумасшедший барон.

И, шорохам ночи бессонной внимая,Он призраку гибели выплюнул:«Прочь!»И каркала ворономГлухонемая,Упавшая сзадиДаурская ночь.

______

Я слышал:В монгольских унылых улусах,Ребенка качая при дымном огне,Раскосая женщина в кольцах и бусахПоет о бароне на черном коне…

И будто бы в дни,Когда в яростной злобеШевелится буря в горячем песке, —Огромный,Он мчит над пустынею Гоби,И ворон сидит у него па плече.

БРОНЕВИК

У розового здания депоС подпалинами копоти и грязи,За самой дальней рельсовой тропой,Куда и сцепщик с фонарем не лазит, —Ободранный и загнанный в тупик,Ржавеет «Каппель», белый броневик.

Вдали перекликаются свисткиЛокомотивов… Лязгают форкопы.Кричат китайцы… И совсем близкиВеселой жизни путаные тропы;Но жизнь невозвратимо далекаОт пушек ржавого броневика.

Они глядят из узких амбразурЖелезных башен — безнадежным взглядом,По корпусу углярок, чуть внизу,Сереет надпись: «Мы — до Петрограда!»Но явственно стирает непогодаНадежды восемнадцатого года.

Тайфуны с Гоби шевелят пески,О сталь щитов звенят, звенят песчинки…И от бойниц протянуты мыскиПеска на опорожненные цинки:Их исковеркал неудачный бойС восставшими рабочими, с судьбой.

Последняя российская верстаУшла на запад. Смотаны просторы.Но в памяти легко перелистатьВесь длинный путь броневика, который,Фиксируя атаки партизаньи,Едва не докатился до Казани.

Врага нащупывая издалека,По насыпи, на зареве пожарищ, —Сползались тяжко два броневика,И «Каппеля» обстреливал «Товарищ».А по бокам, раскапывая степь,Перебегала, кувыркаясь, цепь.

Гремит великолепная дуэль.Так два богатыря перед войсками,Сойдясь в единоборческий дуэт,Решали спор, тянувшийся годами…Кто Голиаф из них и кто Давид —Об этом будущее прогремит.

Подтягиваясь на веревке верст,Кряхтя, наматывая их на оси,Полз серый «Каппель», неуклонно пер,Стремясь Москву обстреливать под осень,Но отступающим — не раз, не два —Рвались мостов стальные кружева.

А по ночам, когда сибирский мракСадился пушкам на стальные дула, —Кто сторожил и охранял бивак,Уйдя за полевые караулы?Перед глухой восставшею странойСтоял и вслушивался, стальной…

Что слышал он, когда смотрел туда,Где от костров едва алели вспышки,И щелкнувшей ладонью — «на удар!» —Гремел приказ из командирской вышки:«Костры поразложили, дуй их в пим!Пусть, язви их, не спят, коль мы не спим!»

У командира молодецкий вид.Фуражка набок, расхлебаснут ворот.Смекалист, бесшабашен, норовист —Он чертом прет на обреченный город.Любил когда-то Блока капитан,А нынче верит в пушку и наган.

Из двадцати трех — отданы войнеЧетыре громыхающие года…В земле, в теплушке, в тифе и в огне(Не мутит зной, так треплет непогода!),Всегда готов убить и умереть,Такому ли над Блоками корпеть!

Но бесшабашное «не повезло!»Становится стремительным откатом,Когда все лица перекосит злостьИ губы изуродованы матом:Лихие пушки, броневик, твоиКрепят ариергардные бои!

У отступающих неверен глаз,У отступающих нетверды руки,Ведь колет сердце ржавая иглаЛенивой безнадежности и скуки,И слышен в четкой тукоте колесКрик красных партизанов: «Под откос!»

Ты отползал, как разъяренный краб,Ты пятился, подняв клешни орудий,Но, жаждой мести сердце обокрав,И ты рванулся к плачущей запрудеЛюдей бегущих. Мрачен и жесток,Давя своих, ты вышел на восток…

Граничный столб. Китайский офицерС раскосыми веселыми глазами,С ленивою усмешкой на лицеТебя встречал и пожимал плечами.Твой командир — едва ль не генерал —Ему почтительно откозырял.

И командиру вежливо: «Прошу!»Его команде лающее: «Цубо!»Надменный, как откормленный буржуй,Харбин вас встретил холодно и грубо:«Коль вы, шпана, не добыли Москвы,На что же, голоштанные, мне вы?»

И чтоб его сильней не прогневить —Еще вчера стремительный и зоркий,Уполз покорно серый броневикЗа станцию, на затхлые задворки.И девять лет на рельсах тупикаРжавеет рыжий труп броневика.

И рядом с ним — ирония судьбы,Ее громокипящие законы —Подняв молотосерпные гербы,Встают на отдых красные вагоны…Что может быть мучительней и горшеДля мертвых дней твоих, бесклювый коршун!

Цицикар, 1928