Небеса - Анна Матвеева

Я вскочила, неловко подвернув ногу: суровая боль захватила лодыжку в кольцо. Эсэс поймала мою руку:

— Аглая, останься. Оргазмический опыт — вполне нормальное явление в голлотропке. Мы высвобождаем все наши травмы, отпускаем себя на волю. Ты не представляешь, какие перед тобой откроются возможности! В реальной жизни невозможно испытать такое… Доверься мне!

Ласково, но властно Эсэс вовлекла меня обратно в круг, и я закрыла глаза, чтобы не видеть, как пациенты высвобождают свои травмы.

Сеанс дыхания шел почти час, после чего Эсэс раздала нам бумагу с фломастерами и приказала изобразить впечатления после путешествия. Я нарисовала кукиш, тогда как у моих соседей били фонтаны и шумели водопады — красного цвета.

Полумертвая, добралась я до своей палаты: теперь она показалась мне спасительным оазисом тишины. Уткнулась носом в наволочку бугристой подушки: маленькое желтое перо выбралось наружу и дрожало прямо перед глазами.

— Ругаева, у тебя завтра консультация психолога, собирайся сразу после обеда. — В двери торчала медсестра. — И не забудь лекарства.

Она положила мне в ладонь две красненькие, одну желтую и три белые таблетки. Я дождалась, пока медсестра уйдет, и выкинула разноцветную гадость в свой личный унитаз.

Каждое утро я просыпалась в надежде очутиться подальше от клиники «Роща», но взгляд ловил ехидные покачивания трехцветной шторы: черной от пыли понизу, грязновато-желтой в середине, выбеленной трудолюбивым солнцем сверху. Потом взгляд спускался до полуострова серебристой, серой, ребристой батареи и останавливался на моей собственной руке — противно бледной, в голубых разводах жилок на запястье. В такие минуты мне хотелось уснуть вечным сном, но медсестра уже кричала в коридоре про завтрак, я покорно поднималась, и штора с батареей аплодировали издевательски бурно.

Может, я в самом деле сходила с ума или уже сошла с него незаметно для себя самой? Этими смелыми мыслями я делилась с Алешей, который бывал в клинике дважды в неделю. Он регулярно созванивался с Эсэс, и докторица советовала родственникам воздерживаться от контактов со мной — так мне якобы будет легче восстанавливаться после невроза.

— Я подумал, что мне можно приезжать — ведь мы совсем недавно породнились, — говорил Алеша и нервно крутил на шее толстую золотую веревку.

Зять расспрашивал о лечении, но хвастаться было нечем. Дышать всем телом я не научилась, рибефинг вызывал у меня жуткие спазмы брезгливости, а телесно ориентированная терапия, которая была коньком Эсэс, оказалась под запретом из-за больной ноги. В душевных метаниях я недооценила тот вывих и только к вечеру почувствовала, что правая нога ниже колена охвачена жаркой болью. Вывих вправили в медпункте, и здешний доктор ощущал свою второстепенность в сравнении с коллегами-психотерапевтами. На «телеске» он поставил крест не без удовольствия. Я довольно сильно прихрамывала, а Эсэс не скрывала разочарования. Она воспринимала мое бунтующее сознание как вызов профессиональной гордости.

Рибефинг, рассказывала я Алеше, это сумасшествие в дистиллированном виде. Наша маленькая группа делилась на пары (мне всегда доставался ужасный лысый Миша), и каждый помогал партнеру заново «родиться» на свет. Миша был моим младенцем, а я его чуткой матерью. Младенец бурно дышал каждой клеточкой пятидесятилетнего тела, освобождался от «мышечных панцирей», кричал, брыкался, слюнявил пальцы, а я должна была бережно и ласково «принимать» его появление на свет. Другие пары справлялись с заданием куда лучше нашей: Наташа поглаживала Зину, скрутившую немаленькое тело в ракушку, поглаживала ее темные с проседью кудри, пока Зина тихо выла, путешествуя по «родовым» путям. Павлик был заботливой матерью для Яны — она самой первой из всех вошла в странный транс и не спешила, судя по всему, обратно. А вот Мише с родительницей категорически не везло: меня мутило при одном только взгляде на его лысину, и вообще все это очень напоминало изнасилование, каким я его себе теоретически представляю.

Алеша слушал с сочувствием, но когда я начинала просить, пусть заберет меня отсюда, каменел лицом так быстро и убедительно, что мне казалось, будто его кожа превращается в мрамор. Живая статуя, он говорил, что будет глупо прерывать лечение на полдороге, я должна понимать, ведь все это делается для меня. Алеша уезжал, и собаки бежали за машиной, оскаливая в лае зубы…

Кругом постоянно говорили о смерти — своей собственной, разумеется. В нашей группе все хотели умереть, может быть, поэтому впервые в жизни я начала думать о смерти с симпатией. Почему мне прежде не приходило в голову, что смерть отлично смотрится в роли спасительницы? Оскал запишем как улыбку, упрячем косу за спину… С тех детских дней, когда я в первый раз глянула в пустые глазницы, мне было проще принять смерть как неизбежное зло, но как же это несправедливо, думала я теперь. Очень старые, несчастливые и тяжело больные люди испытывают к смерти справедливую благодарность, находят радость в умирании, тогда как прочие цепляются за жизнь, даже если та относится к ним будто жестокая ветреница. Им страшно выпустить из рук горящий светильник, прохладные объятия смерти пугают этих глупцов, как похороны испугали меня в детстве, но смерть не держит на них зла — и однажды откроет им дверь в мир спокойный и тихий, как ночное озеро.

О смерти мы говорили с психологом, которая почти сразу призналась: излечить меня «Роща» не сможет.

— Здесь от подобного не избавляют. Ваш паттерн так и останется с вами, можно лишь снять острый приступ. Нужен психоанализ, нужно разбираться с вашей танатофобией — она толкает вас к опасным людям.

С утра и до следующего утра я была одна, отключала зрение и знания. Курила, сидя на перевернутом ведре, и разбирала морозную оконную письменность. Ела редко, потому что лысый Миша приноравливался встать рядом на раздаче, а потом громко чавкал, сидя напротив, и ковырял в зубах толстыми пальцами, похожими на барабанные палочки.

Эсэс махнула на меня рукой после провала с рибефингом. Как оскорбленный гипнотизер, которому не удалось усыпить добровольца, директриса списала все на мою частную патологию.

— У вас, Аглая, редкий случай абсолютной духовной фригидности, — сказала Эсэс, и я удивилась, что она теперь со мной снова на вы. Эсэс держалась натужно-весело. — Знаете, как вас зовут в группе? — спросила она и тут же весело открыла тайну: — Мумия!

Я подошла к зеркалу, украшавшему холл наравне с телевизором и символически сломанными часами. Коллегам по безумию в остроумии не откажешь, лицо мое стало похоже на череп.

Эсэс вовсе не следовало вычеркивать меня из списка побед. Терапия приносила плоды, пусть и не такие спелые, как на соседних деревьях. К третьей примерно неделе курса я обнаружила, что тело мое научилось самостоятельной жизни и ему бывает комфортнее, если душа или разум не пристают к нему с наставлениями. Тело заимело собственную силу и теперь использовало ее на полную катушку: я чувствовала, что проваливаюсь в коряжистое лоно безумия. Никогда в жизни я не была так близка к нему — оно ходило рядом и заискивающе глядело в зрачки.

Глаз у него было не сосчитать: глаз-рыба, глаз-ладонь, глаз-еж…

Глава 10. Газета

Однокомнатное гнездо Вера устраивала с удовольствием — заботы отвлекали от непонятного раздражения, поселившегося в ней еще до свадьбы. Жаль, что даже самые бесконечные хлопоты в конце концов завершились. Безликое пространство Вериными заботами превратилось в уютную квартиру, откуда нормальным людям не должно было бы хотеться уходить. Хозяева поступали иначе — и если бы квартира умела говорить, она обязательно пожаловалась бы на недостаток внимания к себе, такой красивой и уютной.

Артем служил и обживался в новом окружении, дома бывал помалу и вначале угрызался по этому поводу совестью. Впрочем, если бы жена не воспринимала его службу в качестве кратковременного помешательства, все у них, наверное, было бы иначе. Утешения эти были довольно слабыми, как и Верины самовнушения — что беспокоиться не о чем.

Генерал Борейко считал иначе и, однажды явившись к ним в дом, высказал Артему все, что накопилось в душе воина, высказал емко, поместившись в одну фразу: «Какой из тебя священник, если ты даже свою собственную бабу не можешь в церковь привести?»

Ответа генерал не ждал — надел фуражку и пошел прочь, краснея шеей.

— Что, Афанасьев, не полюбился генералу? — пошутил однажды владыка Сергий, и Артем потом долго представлял себе, как тесть обсуждает с архиереем его недостойную сущность. Неизвестно, обсуждала ли его с кем-нибудь Вера, но вскоре Артем окончательно убедился, что быть женой священника ей не нравится.

Молитвы, постные дни, служба утренняя и служба вечерняя, крестины, отпевания, соборования, бесконечные звонки прихожан — некоторые даже домой приходили, «посоветоваться с батюшкой». Советовались о всякой ерунде — сажать ли в этом году огород, продавать ли квартиру, стребовать ли с соседей старый долг… Вера с кухни слушала безумные монологи и всякий раз поражалась терпению Артема: неужели ему вправду было дело до этих занудных старушек? Бесило, что прихожане называли теперь Веру матушкой и норовили сунуть в руки то кулек с пирожками, то карамельки… От таких подношений у Веры портились сразу и настроение и аппетит.