Феномен полиглотов - Майкл Эрард

Бартольд Нибур знал двадцать языков в возрасте тридцати лет и затем выучил гораздо больше, углубившись в такие редкие диалекты, как венгерский, финский, бискайский и один из татарских. Но даже эти достижения затмил необыкновенный Иоганн Баратьер, в пять лет знавший помимо родного немецкого греческий, латынь и французский. В двенадцать он составил ивритский словарь, в тринадцать опубликовал перевод путевых заметок Вениамина Тудельского. К концу жизни (он скончался в девятнадцать лет) он говорил и писал на тридцати трех языках.

И наконец, Конон Габеленц и его еще более талантливый сын Георг Габеленц, освоивший более ста иностранных языков.

Газетная статья о полиглотах

В библиотеках я постоянно натыкался на заметки о случаях эксплуатации родителями детей, имеющих необычные способности. Одним из наиболее ярких примеров была Уинифред Сэквилль Стоунер младшая (1902–1983). В 1928 году Time Magazine сообщал, что к девяти годам Шери (как ее прозвали) изучила тринадцать языков и сдала вступительный экзамен в Стэнфордский университет[23]. Единственным ее конкурентом в борьбе за всеобщее восхищение был вундеркинд по имени Уильям Джеймс Сидис (1898–1944), которого приняли в Гарвардский университет в возрасте двенадцати лет, отметив его необычайную одаренность в области математики и философии. При этом все достижения Уильяма являли собой результат настойчивого родительского воспитания (Сидис умер в сорок четыре года, вторую половину своей жизни выполняя черную работу[24]).

Шери выпал тот же жребий. Ее мать, волевая женщина Уинифред Сэквилль Стоунер, навязала дочери «естественное образование», которое было направлено на развитие ее таланта: отказавшись от «глупых» колыбельных, она вешала над кроваткой ребенка красочные картинки и читала ей Библию, мифы и античную литературу на латыни. Будучи еще ребенком, Шери получила печатную машинку для записи сочиненных рассказов и стихотворений (Сидис занимался этим в четыре года) и набрала на ней свою историческую поэму из девятнадцати двустиший, начинавшуюся так: «Пятнадцатый век. Девяносто второй. Колумб бороздит океан голубой // Нашел он ту землю свободных людей, которую ныне зовем мы своей».

В 1921 году мама Стоунер (как ее называли) попыталась скрыть новость о том, что ее шестнадцатилетняя дочь-вундеркинд встретила взрослого французского графа, кругосветного путешественника Шарля Филиппа де Брюш, и вышла за него замуж спустя тринадцать дней после знакомства. Судя по всему, граф, отчаянный авантюрист и охотник за манускриптами, идеально подходил гениальной девушке-подростку. Кроме того, он говорил на семнадцати языках. К сожалению, в 1922 году он скончался в Мехико; незадолго до этого Шери – и, вероятно, ее родители – обнаружили, что он был не аристократом, а художником по имени Чарльз Филипп Кристиан Бруч, не имевшим ни гроша в кармане и, для полноты картины, отнюдь не говорившим на семнадцати языках.

Пару лет спустя мать и дочь отправились в кругосветное путешествие «в поисках гениев». Их сопровождала шестилетняя Лорейн Джейлет, жительница Нью-Йорка, «гений», знающий шесть языков (нет никаких данных о том, сколько гениев им удалось найти во время путешествия). Шери успела выйти замуж, развестись и в 1930 году оказалась на пороге новой помолвки, как вдруг объявился «воскресший» Бруч. Шери отделалась от него, но на всякий случай отменила новую свадьбу. Последний всплеск интереса СМИ к ее персоне произошел в 1931 году по случаю подачи ею судебного иска против своего любовника. Остаток жизни Шери провела в Нью-Йорке. После ее третьей свадьбы в народе стали шутить, что Шери знает восемнадцать языков, но ни на одном из них не может сказать «нет».

Благодаря контактам с лингвистами я узнал о менее драматичной истории Кена Хэйла, высокоуважаемого лингвиста Массачусетского технологического института и мирового чемпиона по знанию языков национальных меньшинств, скончавшегося в 2001 году. Коллеги приписывали ему знание пятидесяти языков. Он начал изучать их в школе-интернате в Аризоне, сначала освоив испанский, а затем узнав языки племен джемез и хопи (аборигенов американского юго-запада) от своих соседей по комнате. Окончив колледж, он со своей будущей женой Салли отправился в качестве волонтера в туберкулезные лечебницы Аризоны, где записывал на аудиокассеты послания не умевших писать представителей индейских племен своим родственникам.

Хэйл был не единственным лингвистом, способным быстро осваивать огромное количество не родственных друг другу языков. Однако он выделяется среди них по количеству историй, посвященных его способностям. Пожалуй, каждый, с кем я беседовал на лингвистических конференциях, знал хотя бы одну такую историю или человека, который мог рассказать нечто подобное как очевидец. Однажды Кен вел беседу со служащей ирландского посольства на ее родном языке, пока она не начала умолять его остановиться, сказав, что знает ирландский хуже его. Японский он выучил, посмотрев небольшой сериал «Сёгун» с субтитрами. В другой раз, будучи в Австралии, он попросил знакомого аборигена по имени Джордж Робертсон Джампиджинпа обучить его местному языку. Урок начался в десять утра, а к ланчу Хэйл, не знавший до того дня ни слова на этом языке, уже свободно на нем разговаривал. Всеобщее восхищение его талантами разделяли и коллеги, говоря о проделанной им научной работе, что «она не могла быть выполнена человеком, не являющимся от природы полиглотом и тем, для кого этот язык не был родным» (так писал лингвист Виктор Голла). Казалось, коллег-лингвистов не беспокоило, что сам Хэйл ненавидел окружавшие его мифы. «Опять они за старое», – ворчал он, услышав очередную историю.

Один из полезных способов оценить возможности гиперполиглота состоит в том, чтобы выяснить, на каких языках он «разговаривает», а на каких «говорит». О себе Хэйл сообщал, что разговаривать мог лишь на трех языках (английском, испанском и вальбири – языке австралийских аборигенов). На остальных он только говорил, то есть мог произнести несколько слов на несколько тем, но не мог применить знания в различных житейских ситуациях – например, предложить спутнику первым войти в дверь, поскольку те кусочки языков, которые он знал, не включали в себя такие выражения, как «только после вас» или «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». На некоторых языках он затруднялся сказать даже такое простое слово, как «да». Все это относится к области «разговора», и Хэйл признавался: такими навыками он не владеет. Здесь уместно вспомнить историю, как он, прочитав за время авиаперелета самоучитель финского языка, начал говорить по-фински, приземлившись в аэропорту Хельсинки. Это лишь один пример умения «говорить» на языке (та же ситуация была с норвежским языком).

Один из его сыновей, Эзра, рассказывал, что знание языков помогало его отцу во многих случаях: оно добавляло красок в повседневную рутину; оно растапливало лед в неловких ситуациях; оно отделяло его от окружающих и помогало преодолеть стеснительность. «Помню, как решил снять его на видео и предложил ему взять на кафедре аудиовизуальных технологий видеокамеру, – рассказал мне Эзра. – Его реакцией было что-то типа: “Ты с ума сошел? Мы не можем вот так запросто туда прийти и попросить камеру”. Когда же мы все-таки туда пришли и рассказали, чего хотим, три сотрудника кафедры пришли в восторг от нашего плана. Отец при этом лишь неловко молчал.

Вот если бы видеооборудование требовалось взять в китайском посольстве, он бы сам проявил инициативу, пошел туда не раздумывая, поговорил с ними по-китайски, а еще лучше на каком-нибудь редком диалекте, и, конечно, получил бы желаемое. Но так как у него не было ничего общего с теми, кто работал на кафедре Массачусетского технологического института, он просто боялся туда идти».

Как и Меццофанти, Хэйл оказался пойман в объектив славы, поэтому его подход к изучению языков по принципу «что-то оттуда, что-то отсюда» из-за благоговейного трепета (или зависти) превращался в представлении окружающих во «все или ничего». Его талант становился публичным постепенно. Сначала он демонстрировал свою виртуозность в университете; затем репутация ученого вкупе с его дружелюбным великодушием привели к появлению более широких возможностей для изучения новых языков. В итоге появлялось все больше свидетелей, готовых поведать о его способностях репортерам. Впрочем, под вуалью славы скрывался все тот же робкий и скромный Хэйл, и именно этими качествами коллеги объясняли его стремление отречься от приписываемых ему достижений. Они считали, что он просто не хотел сознаваться в том, что это правда. Скорее всего, большинство историй действительно являлись мифами, а Хэйл не хотел выглядеть человеком, одержимым языками. Но люди хотели верить именно мифам, причем до такой степени, что попросту отказывались верить опровержениям. В качестве примера приведу интервью, которое он дал в 1996 году.