Греховные радости - Пенни Винченци

Месяц проходил за месяцем, и Вирджиния чувствовала, как она все глубже погружается в какое-то призрачное состояние. Она попробовала было продолжать работу, но это оказалось трудно, да и в любом случае ей предстояло постепенно сворачивать дела своей фирмы. Та сильная и романтическая страсть, которую она с самого начала испытывала к Александру, нисколько не ослабела: Вирджиния по-прежнему была им одержима. Но где-то в глубине ее сознания, за этой страстью, этой влюбленностью стали временами появляться какое-то странное беспокойство, необъяснимая тревога, для которых, как она ни старалась, не могла отыскать никаких причин и самую суть и смысл которых тоже не могла ни определить, ни ясно сформулировать. Такими причинами совершенно точно не были ни какая-либо вина Александра, ни недостаточные любовь или нежность с его стороны. Как раз наоборот: он любил ее, даже был от нее без ума, восхищался ею и обожал ее и говорил ей об этом ежедневно, иногда по нескольку раз в день; его влюбленность доходила почти до абсурда, и он писал ей длинные письма независимо от того, находился ли в тот момент в Англии или же в Нью-Йорке; он посылал ей цветы по всякому случаю, в котором можно было усмотреть хоть какие-то признаки юбилея (сегодня ровно месяц с тех пор, как мы с тобой познакомились; неделя со дня нашей помолвки; шесть недель с того дня, когда мы купили обручальные кольца; два месяца со дня, когда ты в самый первый раз сказала, что любишь меня). Он страстно увлекался чтением и любил читать ей вслух, особенно стихи; больше всего ему по сердцу и ближе всего к его собственным чувствам, говорил он Вирджинии, была поэзия Донна.[11] Прекрасную элегию этого поэта «О человеке, собирающемся отправляться в постель» (ту самую, в которой есть слова: «О ты, Америка моя! Земля, вновь обретенная!»), переписанную по его заказу от руки великолепным каллиграфом и вставленную в рамку, Александр преподнес невесте; он заказал художнику и ее портрет, на котором Вирджиния была изображена в том самом платье, что было на ней в день их знакомства; еще он заказал портрет-миниатюру, который потом всегда и всюду носил с собой «в нагрудном кармане, прямо рядом с сердцем». И тем не менее, несмотря на то что и он, несомненно, любил ее очень сильно, и сама она испытывала к нему такие же чувства, где-то в глубине ее сознания поселилось ощущение легкого беспокойства. Как-то вечером, когда они распрощались и Александр отправился к себе в гостиницу, Вирджиния попыталась проанализировать это ощущение и пришла к заключению, что оно — своеобразное проявление ее собственной фантазии, порожденное тем, что в их взаимоотношениях недоставало практической стороны. Она подавила тогда в себе эти мысли, приказала себе не бросаться в крайности, убедила себя в том, что впереди ее ждет прекрасная, почти идеальная жизнь, что жизнь более идеальную и представить себе невозможно и она просто ненормальная, если уже пытается выискивать в этой жизни какие-то изъяны.

Другим, что тоже ее несколько тревожило, была необычайно страстная привязанность Александра к Хартесту. Он говорил о доме и имении так, словно это был живой человек, женщина или, скорее, обожаемый ребенок. У него даже голос менялся, когда он заговаривал на эту тему, — становился более низким и звучным; а однажды, когда она осмелилась высказать что-то по поводу этого его отношения и немного поддразнить его, он разозлился и сразу же стал холоден.

— Хартест для меня — это все, — заявил он. — Я даже выразить не могу, насколько я его люблю. Тебе придется понять, что он для меня значит, и примириться с этим.

— Иногда мне кажется, что он для тебя значит больше, чем я, — сказала Вирджиния. — Интересно, что ты будешь делать, если мне это не понравится?

— Честно тебе признаюсь: полагаю, что в таком случае мне было бы очень трудно продолжать любить тебя и дальше, — и Александр улыбнулся ей довольно холодно.

— А если бы тебе пришлось выбирать между мной и Хартестом?

— Боюсь, что такой выбор оказался бы для меня невыносим. Хартест — часть меня самого, часть моего сердца. Если ты выходишь замуж за меня, Вирджиния, то, значит, и за Хартест тоже.

— Значит, ты бы выбрал не меня, а Хартест?

— Какой-то дурацкий разговор, — ответил Александр, и глаза у него вдруг стали очень жесткими. — Абсурдный. Но, — поспешно добавил он, и было заметно, что сделал над собой усилие, чтобы голос его зазвучал веселее и не так серьезно, — этого ведь не может случиться, мне никогда не придется делать такой выбор. Я тебя люблю, и ты станешь жить там, в Хартесте, это будет не только мой дом, но и твой. Ты его тоже полюбишь, Вирджиния, клянусь.

Этот разговор показался ей странным и неприятным, а потом, когда она мысленно возвращалась к нему, даже тревожным; но она вновь подавила в себе эти чувства. Не станет же она отказываться от свадьбы, от замужества, от почти идеального жениха только из-за каких-то туманных и ничтожных сомнений.

Свадебное платье Вирджинии было сшито у Анны Лоуэ — той самой, что делала подвенечное платье и для Джеки Кеннеди; оно казалось восхитительным водопадом белых кружев, а юбка была составлена из бесчисленного множества оборочек, каждая из которых закреплялась маленьким розовым бутоном. Расширяясь книзу, юбка переходила в двенадцатифутовый шлейф, который тянулся за Вирджинией по церковному проходу; лицо Вирджинии, когда она шла по этому проходу в середине собора, закрывала вуаль; голову украшала бриллиантовая тиара, вот уже двести лет принадлежавшая семье Кейтерхэм, с вплетенными в нее живыми бутонами роз; а когда Вирджиния откинула вуаль и повернулась к Александру, на лице ее была написана такая любовь, что почти у всех присутствовавших в церкви женщин, да и у многих мужчин тоже, на глаза навернулись слезы. Даже Фред закашлял и громко высморкался.

Фред произнес на удивление слащавую речь; он рассказал несколько приключившихся с Вирджинией смешных историй, всячески превозносил ее таланты и обаяние, сказал, что для него она всегда останется малышкой и что Нью-Йорк без нее погрустнеет. Потом вдруг резко изменил тональность и предложил Александру поговорить с королевой Елизаветой о выдаче его банку королевского патента, чем вызвал всеобщий смех, а затем заявил, что подумывает о покупке небольшой тиары для Бетси и горностаевой мантии для себя, чтобы было что надеть при случае в будущем. Александр пообещал посодействовать насчет патента, сказал, что выберет тиару сам, «хотя Бетси и без нее выглядит как самая настоящая королева», а потом так трогательно и нежно заговорил о своей любви к Вирджинии и о той колоссальной благодарности, которую он испытывает к Фреду и Бетси, доверившим ему свою дочь, что его слова проняли даже Малыша.