Лук Будды (сборник) - Сергей Таск

Гималайские тераи. Березки вперемежку с банановыми деревьями. Предгорья встретили его духотой и малярийными комарами. Городок, через который лежал путь, валялся в полуденной пыли. Улочки вымерли. Тем неожиданней зазвучал бубен-каньзяри, и прямо на Тео выплыли два свадебных паланкина. Одутловатый жених вытирал пот рукавом рубахи, размазывая по щекам цветную пудру. Тео пропустил паланкины и свернул в боковую улочку, где жил Пемба.

Еще издали он заслышал перезвон колокольчиков и мерные удары гонга. Вращалось молитвенное колесо, а это могло означать одно из трех: рождение, смерть или молитву. И даже праздный гуляка, идя мимо, бормотал: «Ом мани падмэ хум…» Тео подождал, пока старый шерпа кончит молиться, и вошел в дом. Анг Ламу, жена хозяина, проводила его наверх. Горел очаг, сложенный из каменных плит. Сквозь чад он не сразу разглядел сидящих за столом.

– Ешь, – подбадривал Пемба младшего внука. – Ешь, если хочешь вырасти большим и сильным. Будешь ходить на Гору, через которую не может перелететь ни одна птица.

В еду, для жизненной крепости, замешивалась кровь яка. Сама животина маялась в хлеву под ними, отгоняя докучливых мух от свежего надреза на шее.

– Далеко ли на этот раз? – Шерпа долил горячей воды в рисовое пиво и шумно втянул горчащую брагу через бамбуковую соломинку.

(«Не наливай так много, не унесешь».

Без ответа.

«Вернешься – будем печь хлеб. Ты меня слышишь?»

Кивок.

Босые ноги ступают по горбатому проулку. Подол зацепился за куст шиповника, хрустнула ветка, сломавшись в суставе, молоко плеснуло через край. Поскрипывает коромысло в ведерных уключинах. Зевок калитки. Мужской голос: «Ты, Иезавель?»)

(ИЕЗАВЕЛЬ)

– А я больше не ходок. Весной собрался было через перевал за солью и назад вернулся. Врачи говорят «полуартрит». – Шерпа втянул теплое пиво и, зажмурившись, проглотил. – Поживем еще!

Анг Ламу поставила перед Тео миску с мо-мо. Он не любил эти переперченные разваренные пельмени, но смирился перед неизбежным. А хозяйка уже закладывала новую порцию.

– Она у меня на все руки, – светился Пемба. – Клад, а не жена. Боюсь даже: утром проснусь, а под подушкой орех бетеля.

Чтобы доставить хозяину удовольствие, Тео сделал вид, что не понял.

– Очень просто. Положила под подушку орех – развод! А я что сделал? – Пемба победоносно посмотрел на жену, но взгляд его выстрелил вхолостую. – Сплю без подушки!

(все дело в Иезавели старшей дочери магнолиевая роща в глубине дом из белого известняка и олеандры спускающиеся к реке террасами почему-то в роще не поют птицы она боится пройти эти двести шагов до увитого плющом крыльца почему же идет что ее толкает)

Он шел в Катманду, преодолевая подъемы и спуски, переходя речушки через шаткие мостки, оставляя позади апельсиновые сады и ламаистские часовни, распластанных на отмелях черепах и белых цапель, выбирающих клещей из шерсти косматых буйволов, а также нищету и дикость этих деревень, где матери кормят грудью шестилетних детей в надежде больше не забеременеть, а их мужья закапывают под порогом лошадиные черепа, дабы отвратить от дома злых духов. Позади оставались смердящие туши священных коров, укушенных священными змеями, и разжиревшие от падали шакалы, визжащие от бессонницы. Тянулись кукурузные поля, брели паломники, чтобы прикоснуться к камням опустевшего дворца далай-ламы. Устало, тупо ползло время, как деревянный лемех на джутовой плантации в Ту-куче, как траурная процессия в Бенаресе, где берега посерели от золы и пепла.

(что ее толкает)

А впереди Катманду, выборы богини Кумари из пятилетних девочек – красотки, счастливицы, которая проживет в холе и неге до первых месячных, после чего ее выбросят из дворца, и ни один мужчина не осмелится познать ее под страхом смерти. И будут надрываться барабаны и дудки, и будет валом валить народ, мужчины в узких брючках, с шапочкой топи на голове, и женщины в шерстяных платках через плечо, с звенящими браслетами на запястьях, и кого-то непременно затопчут в давке, не без этого, зато праздник наберет силу, будет что целый год вспоминать.

Тео часто оборачивался на Сагарматху – жемчужину в гималайской короне. Переправившись через Кали-Гандак, он последний раз приласкал ее взглядом. Отсюда величайшая вершина казалась ледяной горкой вроде тех, какие строила когда-то европейская знать для зимних увеселений.

Он не успел заметить, как пробежал месяц. Если бы он мог так бежать! Ему попалась на глаза газета. ИСЛАМАБАД БРЯЦАЕТ ОРУЖИЕМ. ПРОВОКАЦИИ НА ЗАПАДНОЙ ГРАНИЦЕ. Выход к пустыне отрезан, подумал Тео, но можно взять севернее, выйти ближе к Лахору, а потом…

В Палестине шли дожди, второй месяц дождей.

– А потом?

Иезавель молчала.

– Что было потом, я тебя спрашиваю? – повторила свой вопрос мать.

– Он взял меня вот здесь и спросил, нравится ли мне это.

Гита тихо осела.

– Он сказал, что подарит мне серебряное колечко, если я тебе ничего не скажу.

Взгляд Гиты упал на узелок – откуда он здесь? – ах да…

– Вот лепешки и сыр, снеси отцу.

Когда дверь за дочерью закрылась, Гита хотела встать, но почувствовала, что проваливается в черную дыру.

Иногда Тео подвозили крестьяне. Когда кривой чамар-кожевник показал ему на свободное место в подводе, он заколебался, прежде чем сесть на окраешек. Кожа дубилась мочой, и от запаха некуда было деться, благо сел он с наветренной стороны. Словоохотливый возница за два часа тряски по разбитой дороге рассказал все о нынешней своей жизни, а заодно и о прошлых. Происходил он из суеверов. Его девяностолетняя бабка перед смертью велела перенести себя в хлев и даже в забытьи цепко держалась за коровий хвост – так на хвосте и въехала в рай. Женщин окривевший на один глаз кожевник ругал на все корки, но вот он начал описывать, как неверную жену муж побил палкой, и его разбойничье лицо вдруг сделалось благостным. О заварушке на границе он, как ни странно, помалкивал, а между тем войной пахло не меньше, чем мочой в подводе. Газеты переменили тон на истерический. Официально признавались жертвы, и немалые. Объявили дополнительную мобилизацию. Ожидались военные поставки из некой «дружественной страны». …Тео протянул монету за проезд, да так и замер с протянутой рукой. Он стоял на открытом месте, подле гигантского дерева, а перед ним сидел на земле смуглый до синеватого отлива старик – худющий, в одной набедренной повязке, с самшитовой палкой между колен. Тео стоял в недоумении. Когда он соскочил с подводы? И откуда взялся этот нищий гимнософист, улыбающийся ему тремя гнилыми зубами? Падший ангел. Как это было, ну-ка?..

Голда капризничала, в доме ералаш, муж пропадает неизвестно где. У Гиты не шел из головы сон – под пятницу, сбывчивый, – за что ни возьмется, все из рук валится. Ну вот! Раздавила пластмассовую игрушку. Голда в рев, а она кричит, нечего, мол, разбрасывать свои вещи, все словно сговорились свести ее в могилу. Спохватилась: кричу, будто мне на живот, как кукле, надавили, а девочка, бедная, зашлась, горюшко ты горькое, ну всё, успокойся, расскажу тебе сказку. Она берет дочь на колени и начинает:

– Жили-были сестры. Одна работящая, все по дому делает, и такая аккуратная, ни соринки после себя, а другая неряха. Возвращаются они домой, впереди два ангела летят. У доброго ангела улыбка ласковая, а злой откроет рот с зубами-гнилушками – мороз по коже. Сестры на крыльцо взошли, ангелы шасть в дом. Смотрят – комнаты не прибраны, игрушки валяются, а уж чтобы стол был накрыт и свечки зажжены, об этом и говорить нечего. Сразу видно, не готовы здесь к встрече красавицы Субботы. Обрадовался злой ангел: «Пускай всегда у них так будет. Не видать им праздника как своих ушей!» И добрый ангел, как ни горько ему было это слышать, сказал «аминь». Стыдно стало неряхе перед сестрой, всю неделю она дом в порядок приводила. А в пятницу за ними опять ангелы увязались. Глядят – все блестит, стол накрыт, хоть гостей созывай. Нахмурился злой ангел, а добрый смеется: «Пусть будут у вас, сестрички, все дни в году, как эта светлая Суббота!» И злой ангел пробурчал «аминь».

– А к нам они прилетят? – испугалась Голда.

– А как же.

– Они сейчас, наверно, ужинают.

– Значит, после ужина и прилетят.

Голда спрыгнула с колен:

– Мамочка, ты подержи дверь, я быстро-быстро!

– Я не просил у тебя денег, прохожий.

Тео поспешно убрал руку.

– Если ты ищешь мирских радостей, насладись тенью этого дерева. Если себя ищешь – сядь и запасись терпением. А если…

Неподалеку ахнул взрыв, и конца фразы Тео не расслышал.

– Что это?

Нагой философ с улыбкой повел плечами. Над лесом, шагах в пятистах, взвилась ракета с зеленым хвостом, и сразу бухнула пушка. Запахло гарью. Вдруг рвануло совсем рядом, даже воздух подался. За лесом проходила граница. Тео сел на землю. А куда ему было идти?