Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

20 УТРО

Петя проснулся и был поражен, увидев себя в городской комнате, среди забытой за лето мебели и обоев. Сухой луч солнца, пробившийся в щель ставня, пересекал комнату. Пыльный воздух был как бы косо распилен сверху донизу. Ярко освещенные опилки воздуха – пылинки, ниточки, ворсинки, движущиеся и вместе с тем неподвижные, – образовали полупрозрачную стену. Крупная осенняя муха, пролетая сквозь нее, вдруг вспыхнула и тотчас погасла. Не слышалось ни кряканья качек, ни истерического припадка курицы, снесшей за домом яйцо, ни глупой болтовни индюков, ни свежего чириканья воробья, качающегося чуть ли не в самом окне на тоненькой веточке шелковицы, согнутой под ним в дугу. Совсем другие, городские звуки слышались снаружи и внутри квартиры. В столовой легко гремели венские стулья. Музыкально звучала полоскательница, в которой мыли поющий стакан. Раздавался «бородатый» – в представлении мальчика – голос отца, мужественный и по-городскому чужой. Электрический звонок наполнял коридор. Хлопали двери, то парадная, то кухонная, и Петя вдруг узнавал по звуку, которая из них хлопнула. А между тем снаружи, из какой-то комнаты с окном, открытым во двор ах, да! из тетиной, – не прекращаясь ни на минуту, слышалось пение разносчиков. Они появлялись один за другим, эти дворовые гастролеры, и каждый исполнял свою короткую арию. – Угле-ей! Угле-е-ей! – откуда-то издалека пел русский тенор, как бы оплакивая свою былую удаль, свое улетевшее счастье. – Угле-е-ей! Его место занимал низкий комический басок точильщика: – Точить ножи-ножницы, бритвы!.. Чшшить ножи-ножжж, бритввв!.. Ножиножжж… Бррр-иттт… Паяльщик появлялся вслед за точильщиком, наполняя двор мужественными руладами бархатного баритона: – Па-аять, починять ведра, каструли! Па-ять, починять ведра, каструлии! Вбегала безголосая торговка, оглашая знойный воздух городского утра картавым речитативом: – Груш, яблук, помадоррр! Груш, яблук, помадоррр! Печальный старьевщик исполнял еврейские куплеты: – Старые вещи, старые вещи! Старивэшшш… Старивэшшш… Наконец, венчая весь этот концерт прелестной неаполитанской канцонеттой, вступала новенькая шарманка фирмы «Нечада», и раздавался крикливый голос уличной певицы:

Ветерок чуть колышет листочки,Где-то слышится трель со-ло-вья.Ты вчера лишь гуляла в плато-чке,А сс-го-днл гу-ляешь в шел-ках.Пой, ласточка, пой.Сэр-це ус-па-кой… —Углей, угле-е-ей!

– запел русский тенор сейчас же после того, как шарманка ушла. И концерт начался снова. В то же время с улицы слышался стук дрожек, шум дачного поезда, военная музыка. И вдруг среди всего этого гомона раздалось какое-то ужасно знакомое шипенье, что-то щелкнуло, завелось, и один за другим четко забили, как бы что-то отсчитывая, прозрачные пружинные звуки. Что это? Позвольте, но ведь это же часы! Те самые знаменитые столовые часы, которые, как гласила семейная легенда, папа выиграл на лотерее-аллегри, будучи еще женихом мамы. Как Петя мог о них забыть! Ну да, конечно, это они! Они отсчитывали время. Они «били»! Но мальчик не успел сосчитать сколько. Во всяком случае, что-то много: не то десять, не то одиннадцать. Боже мой! На даче Петя вставал в семь… Он вскочил, поскорее оделся, умылся – в ванной! – и вышел в столовую, жмурясь от солнца, лежавшего на паркете горячими косяками. – А, как не стыдно! – воскликнула тетя, качая головой и вместе с тем радостно улыбаясь так выросшему и так загоревшему племяннику. Одиннадцать часов. Мы тебя нарочно не будили. Хотели посмотреть, до каких пор ты будешь валяться, деревенский лентюга. Ну, да ничего! С дороги можно. Скорей садись. Тебе с молоком или без? В стакан или в твою чашку? Ах, совершенно верно! Как это он забыл? «Своя чашка»! Ну да, ведь у него была «своя чашка», фарфоровая, с незабудками и золотой надписью: «С днем ангела», прошлогодний подарок Дуни. Позвольте, батюшки, наш самовар! Оказывается, он о нем тоже забыл. И бублики греются, повешенные на его ручки! И сахарница белого металла в форме груши, и щипчики в виде цапли! Позвольте, а желудь звонка на шнурке под висячей лампой… Да и сама лампа: шар с дробью над белым колпаком! Позвольте, а что это в руках у отца? Ба, газета! Вот уж, правду сказать, совсем забыл, что в природе существуют газеты! «Одесский листок» с дымящим паровозиком над расписанием поездов и дымящим пароходиком над расписанием пароходов. (И дама в корсете среди объявлений!) Э, э!.. «Нива»! «Задушевное слово»! Ого, сколько бандеролей накопилось за лето! Одним словом, вокруг Пети оказалось такое множество старых-престарых новостей, что у него разбежались глаза. Павлик же вскочил чуть свет и уже вполне освоился с новой старой обстановкой. Он уже давно напился молока и теперь запрягал Кудлатку в дилижанс, составленный из стульев. Иногда он озабоченно пробегал по комнатам, трубя в трубу и сзывая воображаемых пассажиров. Тут Петя вспомнил вчерашние события и даже вскочил из-за стола: – Ой, тетечка! Я же вам вчера так и не успел рассказать! Ах, что только с нами было, вы себе не можете представить! Сейчас я вам расскажу, только ты, Павлик, пожалуйста, не перебивай… – Да уж знаю, знаю. Петя даже слегка побледнел: – И про дилижанс знаете? – Знаю, знаю. – И про пароход? – И про пароход. – И как он прыгал прямо в море? – Знаю все. – Кто ж вам рассказал? – Василий Петрович. – Ну, папа! – в отчаянии закричал Петя и даже топнул обеими ногами. Ну, кто тебя просил рассказывать, когда я лучше умею рассказывать, чем ты! Вот видишь, ты теперь мне все испортил! Петя чуть не плакал. Он даже забыл, что он уже взрослый и завтра будет поступать в гимназию. Стал хныкать: – Тетечка, я вам лучше еще раз расскажу, у меня будет гораздо интереснее. Но у тети вдруг покраснел нос, глаза наполнились слезами, и она, прижав пальцы к вискам, проговорила со страданием в голосе: – Ради бога, ради бога, не надо! Ну, не могу я это еще раз слушать равнодушно. Как только у людей, которые называют себя христианами, хватает совести так мучить друг друга! Она отвернулась, вытирая нос маленьким платочком с кружевами. Петя испуганно взглянул на отца. Отец смотрел очень серьезно и очень неподвижно в окно. Мальчику показалось, что на его глазах тоже блестят слезы. Петя ничего не понял, кроме того, что рассказать здесь вчерашнюю историю вряд ли удастся. Он поскорее выпил чай и отправился во двор искать слушателей. Дворник выслушал рассказ весьма равнодушно и заметил: – Ну что ж, очень просто. Бывает и не такое. А больше рассказывать было положительно некому. Нюся Коган, сын лавочника из этого же дома, как назло, поехал гостить к дяде на Куяльницкий лиман. Володька Дыбский куда-то перебрался. Прочие еще не возвращались с дач. Гаврик передал через Дуню, что сегодня зайдет, но его все не было. Вот ему бы рассказать! Не пойти ли к Гаврику на берег? Пете не разрешалось ходить одному на берег, но искушение было слишком велико. Петя засунул руки в карманы, покрутился равнодушно под окнами, затем так же равнодушно, чтобы не возбуждать подозрений, вышел на улицу, погулял для виду возле дома, завернул за угол и бросился рысью к морю. Но на середине переулка с теплыми морскими ваннами наткнулся на босого мальчика. Что-то знакомое… Кто это? Позвольте, да ведь это же Гаврик!

21 ЧЕСТНОЕ БЛАГОРОДНОЕ СЛОВО

– О Гаврик!

– О Петька!

Этими двумя возгласами изумления и радости, собственно, и закончился первый момент встречи закадычных друзей. Мальчики не обнимались, не тискали друг другу рук, не заглядывали в глаза, как, несомненно, на их месте поступили бы девчонки. Они не расспрашивали друг друга о здоровье, не выражали громко восторга, не суетились. Они поступили, как подобало мужчинам, черноморцам: выразили свои чувства короткими, сдержанными восклицаниями и тотчас перешли к делу, как будто бы расстались только вчера. – Куда ты идешь? – На море. – А ты? – На Ближние Мельницы, к братону. – Зачем? – Надо. Пойдешь? – На Ближние Мельницы? – А что же? – Ближние Мельницы… Петя никогда не бывал на Ближних Мельницах. Он только знал, что это ужасно далеко, "у черта на куличках". Ближние Мельницы в его представлении были печальной страной вдов и сирот. Существование Ближних Мельниц всегда обнаруживалось вследствие какого-нибудь несчастья. Чаще всего понятие "Ближние Мельницы" сопутствовало чьей-нибудь скоропостижной смерти. Говорили: "Вы слышали, какое горе? У Анжелики Ивановны скоропостижно скончался муж и оставил ее без всяких средств. Она с Маразлиевской перебралась на Ближние Мельницы". Оттуда не было возврата. Оттуда человек если и возвращался, то в виде тени, да и то ненадолго – на час, не больше. Говорили: "Вчера к нам с Ближних Мельниц приходила Анжелика Ивановна, у которой скоропостижно скончался муж, и просидела час – не больше. Ее трудно узнать. Тень… " Однажды Петя был с отцом на похоронах одного скоропостижно скончавшегося преподавателя и слышал дивные, пугающие слова, возглашенные священником перед гробом, – о каких-то "селениях праведных, идеже упокояются", или что-то вроде этого. Не было ни малейшего сомнения, что "селения праведных" суть не что иное, как именно Ближние Мельницы, где как-то потом "упокояются" родственники усопшего. Петя живо представлял себе эти печальные селения со множеством ветряных мельниц, среди которых "упокояются" тени вдов в черных платках и сирот в заплатанных платьицах. Разумеется, пойти без спросу на Ближние Мельницы являлось поступком ужасным. Это было, конечно, гораздо хуже, чем полезть в буфет за вареньем или даже принести домой за пазухой дохлую крысу. Это было настоящим преступлением. И хотя Пете ужасно хотелось отправиться с Гавриком в волшебную страну скорбных мельниц и собственными глазами увидеть тени вдов, все же он решился не сразу. Минут десять его мучила совесть. Он колебался. Впрочем, это не мешало ему уже давно шагать рядом с Гавриком по городу и, захлебываясь, рассказывать о своих дорожных приключениях. Так что, когда в страшной борьбе с совестью победа осталась все-таки на стороне Пети, а совесть была окончательно раздавлена, оказалось, что мальчики зашли уже довольно далеко. Правила хорошего тона предписывали черноморским мальчикам относиться ко всему на свете как можно равнодушнее. Однако Петин рассказ, против всяких ожиданий, произвел на Гаврика громадное впечатление. Гаврик ни разу не сплюнул презрительно через плечо и ни разу не сказал: "брешешь". Пете показалось даже, что Гаврик испугался. Но Петя тотчас приписал это своему таланту рассказчика. Он раскраснелся и кричал на всю улицу, изображая страшную сцену в лицах: – Тогда этот ка-ак вдарит его по морде щепкой с гвоздем! Честное благородное слово! А тогда тот ка-ак закричит на весь "Тургенев": "Сто-ой, сто-о-ой!" Можешь мне наплевать в глаза, если вру. А тогда этот ка-ак вскочит на перила да как соскочит в море – бабах! – аж только брызги полетели, высокие, до четвертого этажа, чтоб я пропал, святой истинный крест!.. Петя так размахался руками и так распрыгался, что опрокинул у какой-то лавочки корзину с рожками, и мальчикам пришлось, высунув языки, два квартала бежать от хозяина. – А этот был какой? – спросил Гаврик. – С якорем на руке, что ли? – Ну да! Ясно! – возбужденно орал Петя, тяжело переводя дух. – Вот тут якорь? – Ясно. А ты откуда знаешь? – Не видал я матросов! – буркнул Гаврик и сплюнул, совершенно как взрослый. Петя с завистью посмотрел на своего приятеля и тоже плюнул. Но плевок вышел не такой отрывистый и шикарный. Вместо того чтобы отлететь далеко, он вяло капнул на Петино колено, и пришлось вытирать рукавом. Тогда Петя взял себе на заметку, что необходимо малость подучиться плевать, и всю дорогу практиковался в плевании так усердно, что на другой день у него потрескались губы и больно было есть дыню… – А тот, – сказал Гаврик, – был в "скороходах" и в очках? – В пенсне. – Нехай будет так. – А ты откуда знаешь? – Не видал я агентов из сыскного! Окончив свою историю, Петя поспешно облизал губы и тотчас, без передышки, стал рассказывать ее опять с самого начала. Трудно себе представить муки, которые при этом испытывал Гаврик. Перед тем, что знал он, Петины приключения не стоили выеденного яйца! Гаврику стоило только намекнуть, что этот самый таинственный матрос в данный момент находится у них в хибарке, как с Петьки тотчас соскочил бы всякий фасон. Но приходилось молчать и слушать во второй раз Петину болтовню. И это было нестерпимо. А может быть, все-таки намекнуть? Так только, одно словечко. Нет, нет, ни за что! Петька обязательно разболтает. А если взять с него честное благородное слово? Нет, нет, все равно разболтает. А если заставить перекреститься на церковь? Пожалуй, если заставить – на церковь, то не разболтает… Словом, Гаврика терзали сомнения. Язык чесался до такой степени, что иногда мальчик, чтобы не начать болтать, с силой сжимал себе пальцами губы. Однако ничто не помогало. Открыть тайну хотелось все сильней и сильней. А Петя между тем продолжал с жаром рассказывать, изображая, как ехал дилижанс, как из виноградника выскочил страшный матрос и напал на кучера, как Петя на него закричал и как тот спрятался под скамейку… Это было уже слишком. Гаврик не выдержал: – Дай честное благородное слово, что никому не скажешь! – Честное благородное слово, – быстро, не моргнув глазом, сказал Петя. – Побожись! – Ей-богу, святой истинный крест! А что? – Я тебе что-то скажу. – Ну? – Только ты никому не скажешь? – Чтоб я не сошел с этого места! – Побожись счастьем! – Чтоб мне не видать в жизни счастья! – с готовностью проговорил Петя, от любопытства крупно глотая слюни, и для большей верности быстро прибавил: – Пусть у меня лопнут глаза! Ну? Гаврик некоторое время шел молча, сопя и отплевываясь. В нем все еще продолжалась борьба с искушением. Но искушение побеждало. – Петька, – сказал Гаврик сипло, – перекрестись на церкву. Петя, сгоравший от нетерпения поскорее услышать секрет, стал искать глазами церковь. Как раз в это время мальчики проходили мимо Старого христианского кладбища. Над известняковой стеной, вдоль которой расположились продавцы венков и памятников, виднелись верхушки старых акаций и мраморные крылья скорбных ангелов. (Значит, и вправду Ближние Мельницы находились в тесном соседстве со смертью, если путь к ним лежал мимо кладбища!) За акациями и ангелами в светло-сиреневом пыльном небе висел голубой купол кладбищенской церкви. Петя истово помолился на золотой крест с цепями и проговорил с убеждением: – Святой истинный крест, что не скажу! Ну? – Слышь, Петька… Гаврик кусал губы и грыз себе руку. У него в глазах стояли слезы. – Слышь, Петька… Ешь землю, что не скажешь! Петя внимательно осмотрелся по сторонам и увидел под стеной подходящую, довольно чистую землю. Он выцарапал ногтями щепотку и, высунув язык, свежий и розовый, как чайная колбаса, положил на него землю. После этого он вопросительно повернул выпученные глаза к приятелю. – Ешь! – мрачно сказал Гаврик. Петя зажмурился и начал старательно жевать землю. Но в этот миг на дороге послышался странный нежный звон. Два солдата конвойной команды, в черных погонах, с шашками наголо, вели арестанта в кандалах. Третий солдат, с револьвером и толстой разносной книгой в мраморном переплете, шел сзади. Арестант в ермолке солдатского сукна и в таком же халате, из-под которого высовывались серые подштанники, шел, опустив голову. Ножных кандалов не было видно – они глухо брякали в подштанниках, но длинная цепочка ручных висела спереди и, нежно звеня, била по коленям. То и дело арестант подбирал ее жестом священника, переходящего через лужу. Выбритый и серолицый, он походил чем-то на солдата или на матроса. Было заметно, что ему очень совестно идти среди бела дня по мостовой в таком виде. Он старался не смотреть по сторонам. Солдатам, по-видимому, тоже было совестно, но они смотрели не вниз, а, наоборот, вверх, сердито, с таким расчетом, чтобы не встречаться глазами с прохожими. Мальчики остановились и, открыв рты, разглядывали косо посаженные бескозырки солдат, синие револьверные шнуры и ярко-белые ножи качающихся вместе с руками шашек, на кончиках которых ослепительно вспыхивало солнце. – Проходите, не останавливайтесь, – не глядя на мальчиков, сказал сердито солдат с книгой. – Не приказано смотреть. Арестанта провели. Петя вытер язык рукавом и сказал: – Ну? – Чего? – Ну, теперь скажи. Гаврик вдруг злобно посмотрел на приятеля, с ожесточением согнул руку и сунул заплатанный локоть Пете под самый нос: – На! Пососи! Петя глазам своим не поверил. Губы у него дрогнули. – Я ж землю кушал! – проговорил он, чуть не плача. Глаза Гаврика блеснули диким лукавством, и он, присев на корточки, завертелся юлой, крича оскорбительным голосом: – Обманули дурака на четыре кулака, на пятое стуло, чтоб тебя раздуло! Петя понял, что попал впросак: никакой тайны у Гаврика, разумеется, не было, он только хотел над ним посмеяться – заставить есть землю! Это, конечно, обидно, но не слишком. В другой раз он выкинет с Гавриком такую штуку, что тот не обрадуется. Посмотрим! – Ничего, сволочь, попомнишь! – с достоинством заметил Петя, и приятели продолжали путь как ни в чем не бывало. Только иногда Гаврик вдруг ни с того ни с сего начинал дробно стучать босыми пятками и петь: