Человек находит себя - Андрей Черкасов

Начались тягучие, невыносимо однообразные дни. Плечо и запястье срастались медленно. Когда сняли шину с кисти, оказалось, что тремя пальцами левой руки Таня почти не владеет. «Неужели я не смогу играть?», Думала Таня, холодея от ужаса.

Во время свидания она поделилась своею тревогой с Настей:

— Настёночек, милый, позвони Николаю Николаевичу, пусть он поможет… Мне, наверно, надо в специальную клинику… Я говорю им, а они только успокаивают… не понимают, что моя жизнь тут, вот в этом… — Движением головы она показала на беспомощно лежавшую поверх одеяла руку.

После хлопот Николая Николаевича Таню перевели в специальную клинику. Сделали новую операцию. Пальцы начали шевелиться свободнее, но ни прежняя подвижность, ни легкость так и не вернулись.

Профессор развел руками:

— Если бы больная попала к нам сразу после травмы! Главная беда в том, что упущен момент.

Когда, наконец, руку освободили от повязки, Таня долго смотрела на свои слабые, такие непослушные теперь пальцы и не знала, куда себя деть от наступавшего на нее страха.

Из больницы выписали в воскресенье. Настя пришла встретить. На улице Таня почему-то свернула к остановке троллейбуса, хотя домой нужно было ехать в метро.

— Ты разве не домой, Таня? — спросила Настя.

— К Николаю Николаевичу… Я скоро вернусь, Настёночек… ты не обижайся.

Дверь открыл сам профессор, седой и высокий человек с усталыми, чуть печальными глазами.

— Извините, что побеспокоила… — начала Таня, но он перебил ее:

— А-а, Танюша пришла! Ну как самочувствие? Как пальцы? — Он улыбнулся, но улыбка погасла сразу, как только взглянул в большие, полные тревоги глаза Тани, в ее бледное похудевшее лицо.

— Плохо, Николай Николаевич, — тихо произнесла она.

Николай Николаевич понял, зачем пришла Таня. Она повернула к нему лицо, и он прочел не произнесенную просьбу: «Можно?» Профессор молча наклонил голову.

Таня подошла к роялю, открыла клавиатуру и долго нерешительно поглаживала клавиши пальцами. Потом она присела на краешек круглой винтовой табуретки, пробуя аккорды правой, здоровой рукой. Неуверенно опустились на клавиши дрожащие пальцы левой. Они нащупывали, как бы отыскивая что-то… Аккорд!.. Еще один!.. Первые такты любимого шопеновского этюда. Пальцы замерли на клавишах.

— Николай Николаевич, неужели… — Голос Тани сорвался.

— Вы музыкант, Таня… сами понимаете… — спокойно произнес профессор, чуть наклоняя голову.

Да! Таня понимала! Влажная пелена застилала ее глаза. Она уронила голову на руки и разрыдалась, как ребенок.

Напрасно Николай Николаевич успокаивал: нужно продолжать лечение, подвижность пальцев можно будет вернуть, необходимо время и… большое терпение…

Таня ушла от него с распухшими глазами и спазмами в горле.

Начались бесконечные посещения профессоров, консультации, лечебные процедуры. Улучшения не было.

И тогда страшная правда встала перед Таней. Эта правда заслонила все: людей, жизнь, весь мир. Таню охватило отчаянье. Она перестала есть, не спала по ночам. Лицо ее еще больше осунулось, глаза провалились.

«На что я гожусь такая вот? — думала Таня. — Без мечты, без радости… Кто я теперь?.. Пустышка!..» — И снова слезы.

Она ушла в книги. Читала без передышки, даже по ночам. Никуда не выходила из дома. Напрасно Настя пыталась развлечь ее, утащить в кино, на концерт. Таня отказывалась.

Как-то она сказала Насте:

— Я не знаю, Настёночек, поймешь ли ты… Я прочитала Ромэна Роллана, он говорит: «Если у тебя большое горе, послушай Лунную сонату Бетховена, и оно тебе покажется ничтожным…» Он сказал не про мое горе, нет! Мое только больше стало бы… Пойми, ведь я никогда, никогда не сыграю Лунной сонаты… моей любимой…

Авдей Петрович, слышавший разговор, отложил газету и сердито заговорил:

— Ты, Яблонька, извини, что вмешиваюсь и что ругаться сейчас буду. — Брови его гневно клубились и даже глаза потеряли обычное выражение доброты. — Я, конечно, музыку уважаю, хоть и не больно здорово ее понимаю, но в общем нравится… Только ты в твоем положении лишний бы разок про Павку Корчагина прочитала. Он тебя, пожалуй, побыстрее научит с горем-то расправляться. Чего ты веревки из себя вьешь?.. Чего бедой подпоясываешься? Ты человек или кто? Что же, если консерватория твоя каюк, выходит, дальше и жизни нету? Да ты на себя посмотри: глаза видят, ноги ходят, руки двигаются и голова варит. Чего еще надо-то? Ну ладно, — руку отдавили! Душу-то ведь не переехали! Послушай совета: хватит свою беду как медвежью лапу сосать, работенку подбирать надо, вот что!

Авдей Петрович поднялся и подошел к Тане. Она сидела поникшая, неподвижная…

— Пойдем-ка ты на фабрику, к нашему мебельному искусству, — сказал старик уже более спокойным тоном. — Добрая работа, знаешь, любую болячку с корнем выдирает. Сперва хоть развеешься, и в том польза, а после, как знать, может, и полюбишь, а?.. — Гремя стулом, он сел возле девушки и, положив на ее плечо большую руку с буграми вздувшихся вен, заговорил с той ласковой убедительностью, с какой уговаривают детей: — Ты поразмысли про то, что тебе сейчас дед Авдей сказал. Наберись духу да решайся, не прогадаешь. У меня там Лунной сонаты, конечно, нет, но уж лекарства на полтыщи бед хватит!

Таня не ответила ему ничего…

А потом был один вечер. В комнату ураганом влетела вернувшаяся с фабрики Настя. Она бросилась к деду и, обхватив руками его шею, начала неистово целовать в бороду, в лицо, в лысину. Напрасно он отбивался и унимал ее:

— Да пусти ты, неуемная! Ишь врезалась, как шарошка в древесину!

Но Настя угомонилась не скоро. Наконец, в радостном изнеможении опустившись на стул, она с увлечением и поминутно перескакивая с одного на другое, стала рассказывать о том, что в цехе было собрание и что там объявили про нее и что ее предложение — применить попутную подачу — одобрено и его будут использовать на всех фрезерах… Узнав о том, что дед хочет затащить Таню на фабрику, Настя пришла в еще больший восторг:

— Танюшка, милая! Вот правильно-то! У нас, знаешь, как замечательно! Станки поют, работы хоть отбавляй, времени не хватает, дела столько, что хоть песни пой, верно!

Таня долго не решала ничего. Несчастье так подавило и опустошило ее, что она совершенно потеряла себя. Несколько раз Авдей Петрович снова принимался за уговоры, раз даже насильно утащил ее на фабрику. Просто разбудил чуть свет и велел одеваться.

— Зачем? — удивилась Таня.

— Давай, давай! Быстренько! За медикаментами поедем.

Таня не поняла еще, что задумал старик, но послушно оделась и поехала с ним. Всю дорогу Авдей Петрович молчал. Говорить было не с кем, Насти не было с ними, она работала в третьей смене…

— Вот тебе, Яблонька, и аптека, приехали! — объявил, наконец, Авдей Петрович, подталкивая ее к выходу из троллейбуса, который остановился почти против самых ворот фабрики.

Старик показывал ей полировку мебели из ореха и красного дерева. На глазах Тани сказочно оживали древесные волокна и дерево становилось живым и глубоким. Утащив дверку шкафа в темный коридор, Авдей Петрович зажег неизвестно где добытый свечной огарок и, погасив электрический свет, показывал Тане дерево, слабо освещенное неярким, трепетным огоньком свечи. Оно неповторимо изменялось: по слоям, вспыхивая, разбегались крохотные алые звезды, и багровые полосы метались под тонким слоем полировки, как длинные языки бездымного пламени.

— Это тебе не хуже твоей Лунной, — убежденно говорил Авдей Петрович, — думай, думай, Яблонька, да решайся…

Но решить Таня ничего не могла. Она достала книгу Островского, читала ее, то проглатывая в несколько минут целые главы, то часами просиживая над одной страницей; и Павел Корчагин говорил с ней как живой: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой!»

«Жизнь надо начинать заново…» — долго, словно заучивая стихи, повторяла Таня.

Однажды ночью Авдей Петрович проснулся оттого, что в комнате горел свет. Он выглянул из-за ширмы. Таня сидела за столом. Испугавшись, она закрыла что-то руками.

— Ты чего это, Яблонька? — тревожно спросил старик.

— Не спится, — дрогнувшим голосом ответила Таня.

Он покачал головой и, кряхтя, улегся опять. Она поднялась и быстро спрятала на дно своего чемоданчика старенькую серебряную табакерку и конверт, в котором хранила фронтовое письмо отца. Она не расставалась с помятым треугольничком с той поры, когда война унесла от нее две самых дорогих жизни. Какое же горе было сильнее? То, давнее, или это, сегодняшнее? Памятные слова неотступно звучали в ушах. Казалось, что сейчас кто-то произносил их совсем рядом: «Сумей сделать в жизни все самое нужное!». Им вторили другие: «Жизнь надо начинать заново…» И все они были об одном и том же, о самом главном.