Таис Афинская - Иван Ефремов

Юноши, художники, музыканты и поэты пытались завоевать сердце Таис, посвящая ей стихи и песни, умоляя стать моделью, но афинянка появлялась везде или в паре с Эгесихорой или в сопровождении застенчивого богатыря, при одном взгляде на которого отпадала охота с ним соперничать. Таис соглашалась выступать на симпосионах как танцовщица, покидая их, когда общество становилось буйным от сладкого вина Абидоса. Гораздо чаще она оставляла Мемфис для поездок в знаменитые города и храмы, спеша познакомиться со страной, множество легенд и сказок о которой с детства прельщало эллинов. С беспечностью, удивлявшей Эгесихору и Гесиону, продолжавшую считать себя рабыней Таис, она не спешила обзавестись богатым любовником и тратила деньги на путешествия по стране.

Мнема, мать всех муз, прибавила для Таис к дарам Афродиты ещё великолепную память. Память, вбиравшая в себя все подробности мира, неизбежно породила любознательность, подобную той, какой обладали знаменитые философы Эллады. Сколько бы ни встречала Таис нового и необычного в Египте, столь отличавшегося от греческого мира, первое впечатление во время плавания от моря по дельте и первых дней, проведенных в Мемфисе, не изменилось. Перед Таис упорно возникало одно из ярких воспоминаний детства. Мать привезла её в Коринф, чтобы посвятить храму Афродиты и отдать в школу гетер.

В раскинувшемся у подножия огромной горы городе стояла сильная жара. Маленькой Таис очень хотелось пить, пока они с матерью поднимались в верхнюю часть Коринфа. Навсегда запомнилась очень длинная узкая галерея — стоя, ведшая к священному источнику, знаменитому на всю Элладу. В полоске тени внутри галереи веял слабый ветерок, а по обе стороны высокое солнце обрушивало на каменистые склоны море света и зноя. Впереди, под круглой крышей, державшейся на двойных колоннах, ласково журчала, переливаясь, чистая и прохладная вода. А дальше, за бассейнами, где начинался крутой отрог, слепил глаза отраженный свет. Жар и запах накаленных скал был сильнее влажного дыханья источника. Это видение далекого детства слилось у Таис с общим впечатлением от новой страны — Египта. Галерея воды и зелени между двумя пылающими пустынями, протянувшаяся вдоль на десятки тысяч стадий, — расстояние колоссальное для небольших стран Эллады.

Сады и храмы, храмы и сады, ближе к воде — поля, а с внешнего западного края этой полосы жизни — бесконечные некрополи — города мертвых с неисчислимыми могилами. Здесь не было памятников, но зато строились дома усопших, размерами в обычное жилье человека — для богатых и знатных, и собачью конуру — для бедняков и рабов. И уж совсем чудовищны и подавляющи оказались три царские гробницы — пирамиды, с титаническим сфинксом в семидесяти стадиях ниже Мемфиса по реке. Таис, конечно, слышала много рассказов об усыпальницах фараонов, но не могла вообразить их подлинного величия. Геометрически правильные горы, одетые в зеркально полированный камень, уложенный так плотно, что следы швов между отдельными глыбами едва были заметны. В утренние часы каждая из больших пирамид отбрасывала в серое небо вертикальную колонну розового света. По мере того как поднималось солнце, зеркальные бока каменных громад горели всё ярче, пока в полуденные часы пирамида не становилась звездой — средоточием четырех ослепительных лучей света, крестообразно расстилавшихся над равниной на все стороны мира. А на закате над могилами фараонов снова вставали широкие столбы красного закатного пламени, вонзавшиеся в лиловое вечернее небо. Ниже их резкими огненными лезвиями горели правильные рёбра усыпальниц царей — богов Чёрной Земли, как называли египтяне свою страну. Эти ни с чем не сравнимые творения казались делом рук титанов, хотя знающие люди уверяли Таис, что пирамиды построены самыми обыкновенными рабами, под кнутом и на скудной пище.

— Если человека крепко бить, — цинично усмехаясь, рассказывал гелиопольский жрец, знаток истории, — он сделает все, что покажется немыслимым его потомкам.

— Я поняла так: чем больше битья в стране, тем величественнее её постройки. Самые большие постройки в Египте — значит, здесь людей били крепче всего, — недобро сказала Таис.

Жрец остро глянул и поджал губы.

— А вы, эллины, разве не бьете своих рабов?

— Бьем, конечно. Но те, кто много бьет, пользуется недоброй славой и на самом деле низкие люди!

— Ты хочешь сказать, женщина… — злобно начал жрец.

— Ничего не хочу! — быстро возразила Таис. — В каждой стране свои обычаи, и надо долго жить в ней, чтобы понять.

— Что же ты не понимаешь?

— Великую сложность власти. У нас всё просто — или свободен или раб. Если свободен, то или богат, или беден, или человек, славный искусством, знаниями, воинской или атлетической доблестью. А у вас каждый свободный на какую-то ступеньку выше или ниже другого. Одному что-то позволено, другому меньше, третьему совсем ничего, и все преисполнены зависти, все таят обиду. Кажется, будто здесь только рабы, запертые между двух пустынь, как в большой клетке. Я почти не видела людей, бывавших в других странах ойкумены. Правда, я здесь недавно.

— Ты наблюдательна, эллинка, даже слишком, — угроза чуть скользнула в словах жреца, говорившего по-гречески с легким прищелкиванием. — Я лучше удалюсь.

Храмы Египта поразили воображение Таис, резким контрастом с Элладой.

Каждый греческий храм, за исключением разве самых древних, стоял на возвышенном месте, открытый, лёгкий и светлый, как бы улетавший в пространство моря и неба, или сливавшийся с ароматным воздухом и шумом деревьев священных рощ. Изваяния богинь, богов и героев привлекали к себе неодолимым волшебством красоты. Грань, отделявшая богов от смертных, казалась совсем узкой. Верилось, что боги, склоняясь к тебе, внимают мольбам и вот-вот сойдут со своих пьедесталов, как в те легендарные времена, когда они одаряли вниманием всех людей, от земледельцев до воинов, а не только общались со жрецами, как ныне.

Храмы Египта! Сумрачные, стиснутые толстыми стеками, чащей массивных колонн, исписанных и исчерченных множеством рисунков и знаков. Святилище укрывало от просторов земли и неба, от ветра и облаков, журчанья ручьев и плеска волн, от людских песен и криков. Мертвое и грозное молчание царило в храмах, незаметно переходивших в подземелья. С каждым шагом мерк умирающий свет, сильнее сгущался мрак. Таис чувствовала себя погружающейся во тьму прошедших веков. Если в храмах Эллады тонкая грань отделяла смертного от обитателей светоносной вершины Олимпа, то здесь чудилось, — всего один шаг до царства Аида, где, потерянные во мраке, с незапамятных времен бродят души умерших. Это ощущение бесконечной ночи смерти угнетало юную женщину. Протестуя всем существом, Таис устремлялась прочь, к свету и жизни. Но входы и дворцы стерегли ряды страшных в своей повторяемости и сверхъестественной жизни статуи львов с человечьими или бараньими головами. Образ сфинкса — ужасной душительницы из мифов Эллады — здесь, в Египте, приняв мужское обличье, стал излюбленным символом власти и силы. Не только сфинксы — все боги Египта, вплоть до самых высших, носили облик зверей и птиц, изображаясь в удивительном смешении человеческих и животных черт. Таис давно видела египетские амулеты, статуэтки и драгоценности, но всегда думала, что египтяне хотели выразить в образе животного лишь особенное назначение талисмана или безделушки. На деле оказалось, что лишь в редких случаях боги на фресках и статуях носили человеческое обличье. Гораздо чаще верующие склонялись перед полулюдьми-полузверями или птицами, иногда уродливыми до гротеска, подобно бегемото-образной Туэрис. Бегемоты и крокодилы внушали Таис отвращение и страх, воздавать же им божеские почести казалось афинянке отвратительным. Некрасивы были и итакалоголовый Анубис, Тот с длинным клювом Ибиса, злая львица Сехмет, корова — Хатор, баранье воплощение Хнума. Огромные изваяния хищных птиц — коршун Ра и сокол Гор, какими их изображали в самые древние времена, производили куда более величественное впечатление. Сложная иерархия богов осталась столь же непонятной афинянке, как и множество чинов и званий в общественных отношениях египтян. В каждом мало-мальски значительном городе главенствовал свой бог, а большие храмы, владевшие огромными землями и множеством рабов, также отдавали предпочтение одному из сонма божеств, за тысячелетия существования страны много раз сменявших своё главенство.

Больше всего удивляло Таис звероподобие богов у народа, перед мудростью и тайными науками которого эллины преклонялись. Она знала, что в Саисе учились великие мудрецы Эллады — Солон, Пифагор и Платон, почерпнул огромные знания Геродот. Как же мог житель Египта склоняться перед чудовищами вроде крокодила — бессмысленной и гнусной твари, не способной ни на что, кроме пожирания? Неужели нельзя было выразить характер бога иначе, чем насадив на человеческое тело голову шакала или ястреба? Если бы египтяне не были столь искусными художниками, кто-нибудь мог подумать о неумении иными способами выразить дух божества.