Повесть о ясном Стахоре - Микола Садкович

Доходили слухи, что между казаками днепровского Низа, лесными литовскими вольницами и повстанцами коронных земель начался сговор. Этого боялся король больше всего.

Для того и отправлен был Радзивилл к Могилеву с большим войском наемников и сильным пушечным нарядом, чтобы не дать сговориться бунтовщикам и во что бы то ни стало уничтожить казацкого вожака Наливайко.

Уже седлали коней гусары других воевод. Князя Рожинского и польного гетмана Станислава Жолкевского.

Теперь встречали гонцов Радзивилла.

Сигизмунд ждал известия в парадном зале. Высокий, сухощавый, с резко обозначенными чертами лица, с нависшими бровями и сморщенным лбом, он выглядел старше своих лет. Длинные подкрашенные усы воинственно закручены вверх; русая борода, не шире нижней губы, лежала на круглом накрахмаленном воротнике; голубой, шитый золотом испанский плащ прикрывал белое атласное платье. На голубой же перевязи висела тонкая шпага с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями.

Голова короля чуть-чуть подрагивала, от чего заметно покачивались страусовые перья шляпы, скрывавшей большую плешь. Сигизмунд ждал сообщения о победе, о новых пленниках, а значит, будут и новые казни...

Рядом с королем, опустив пылавшие страстями глаза и молитвенно перебирая четки, ждал примас, архиепископ гнезенский Станислав Карнковский. Честолюбивый интриган, ненавидящий каждого достигшего какой-либо власти, в том числе и самого короля.

Никто не знал, какие мысли зарождались под его небольшой фиолетовой скуфьей, какие страсти кипели под длинной безгрешно белой одеждой архиепископа. В одном только он сходился полностью с королем и магнатами - в ненависти к бунтовщикам и их предводителям. Король знал, что любая придуманная им казнь над бунтовщиками будет благословлена его духовником.

Рослый красавец, коронный рефендарий Тарновский, ввел гонцов.

Сигизмунд удивленно поднял брови. Перед ним были не щеголеватые, всегда модно одетые приближенные литовского гетмана, а казак в поношенном полушубке, войлочных сапогах и широких грязных шароварах да, видно, обнищавший шляхтич, утомленный дорогой, давно уже не встречавшийся с цирюльником... Кто эти люди? Откуда они?

Были они с Днепра и от гетмана, то верно. Только гетманом своим назвали не ясновельможного пана Криштофа Радзивилла, а казака Северина Наливайко.

Григорий Жук как вошел, так и заморгал. Блеснули в него, казалось, тысячами огней свечи в высоких шандалах, зеркала во всю стену, разноцветная бахрома и позолота. Зарябило в глазах у казака. Он зажмурился, да так с закрытыми глазами и на колени упал, на мягкий ковер.

- Дывись, кум, - прошептал он пану Мешковскому, - который из их двих король? Один, бачу, баба у довгой сорочцы... у менэ в очах мирихтыть, и дух захолонуло, хай йому грець...

Тарновский прочитал письмо королю. Не о победе письмо, о просьбе казацкой, о земле и городе вольном.

Кровь кинулась в лицо Сигизмунда. Сквозь задрожавшие губы начала пробиваться пена. Он не сказал ни слова. Только когда архиепископ, еле сдержав себя, проговорил:

- Земля господа нашего каждому человеку нужна бывает... в размерах, достойных его.

Король промычал невнятно и дал знак Тарновскому.

С королевским почетом провожали гонцов. Впереди скакало двенадцать гусар и позади двенадцать. Сам коронный рефендарий вез в карете Григория Жука и Адама Мешковского.

На берегу реки горели костры, отогревали землю. Ту самую землю, между Бугом и Днестром, на которой с сотворения мира никто не пахал, не сеял, ту, что просили казаки у короля.

Сюда привезли казацких послов. Здесь, на берегу тихого Буга, закопали их живыми в землю, по шею.

- Super flumina Babylonis!* - усмехаясь, повторил пан Тарновский строку псалма.

______________

* На реках вавилонских! (лат.)

Он склонился к искаженным муками лицам.

- По горло дал его милость вам этой земли. Теперь зовите сюда своего Наливая!

И, быть может, в первый раз за всю свою веселую и горькую жизнь послушался Григорий Жук высокого пана. Земля сжимала грудь, не хватало дыхания, немели и, казалось, отделялись от тела руки, перед глазами плыли то красные, то фиолетовые круги... И все же собрал Григорий последние силы, запрокинул голову, ударившись затылком о серые холодные комья земли, раскрыл синие губы и крикнул в далекое небо, в широкую степь:

- СЕ-ВЕ-РИН!

Тарновский вздрогнул и попятился.

- ...и-и-ин! - отозвалось над рекой.

- Се-ве-рин! - снова крикнул казак, задыхаясь и умирая.

Мешковский смотрел на товарища. Его осунувшееся, потемневшее лицо била неудержимая дрожь. Он видел, как Тарновский прыгнул к голове Жука и взмахнул ногой в блестящем сапоге, украшенном серебряной зубчатой шпорой. Крик оборвался. Голова Григория замоталась, словно привязанное ядро, обрызгивая кровью сапоги пана Тарновского. Удар, снова и снова... Голова хрипела и булькала. Тогда Мешковский отвел взгляд и так же, как и Григорий, обратил к небу, к широкой степи свой голос, быть может, не такой сильный, как у казака, но такой же страшный для пана Тарновского:

- СЕ - BE - РИН!

Ветер подхватил этот крик. Вольный ветер поднял и понес казацкое имя... над степью, над лесом и реками, над крестьянскими хатами:

- Се-ве-рин!

Эхо не умирало. Оно отзывалось в убогих селеньях, и оттуда выходили люди в лаптях, в изодранных свитках, с топорами за поясом или косой на плечах.

Оно стучалось в глухие ворота фольварков, в толстые стены замков. И крыши панских имений расцветали жаркими цветами, далеко освещая путь уходившим на зов.

Шли к Речице. Шли днем и ночью, целыми семьями и боевыми ватагами.

Скоро Речица уже не могла вместить всех прибывших, всех обогреть и накормить.

Наливайко с казаками двинулся к Пинску. Савула с сыном и мужиками ушел гулять по лесам Белой Руси.

Сигизмунд готовил новое наступление.

КАК СТАХОР ДОБРЫМ ПАСТУХОМ БЫЛ

Это была черная весна для Кирилла Рожинского.

Ночь с 3 на 4 апреля 1596 года покрыла позором весь его княжеский род. Ни лютые казни взбунтовавшихся хлопов, ни целые аллеи посаженных на колья в Поволоче пойманных казаков, ни кровавые слезы их жен и матерей не могли смыть этого позора. Как заноза, кололо в сердце поражение под Белой Церковью. Обидней всего было не столько само поражение, - ветер военной удачи изменчив, - сколько то, что понес его князь Рожинский от беглого хлопа, черносошного мужика, никогда не числившегося ни в каких военных реестрах. От быдла, пришедшего из диких литовских лесов, какого-то батьки Савулы. Стыдно вспомнить, как это получилось... Всю зиму, вместе с польным гетманом коронного войска паном Жолкевским, князь Рожинский гонялся по холодным степям Украины за неуловимым Наливайко. Истратил уйму дукатов на наемных солдат, поднял всю бывшую в его подчинении шляхту, по неделям с седла не слезал. Жег селения, казнил и разорял казацкие семьи, а победа все не приходила.