Кризи - Фелисьен Марсо

Именно в эту секунду, именно в этом холле, где в двух шагах от нас находится портье, какой-то мужчина, облокотившись о стойку, звонит по телефону, какая-то женщина что-то спрашивает по-английски, а Кризи стоит в вечернем платье, и люди оборачиваются на нас, я принимаю решение порвать с ней. К Кризи подходит какой-то молодой человек. Он говорит ей, что уже пора, что нужно ехать. Кризи еще спрашивает у меня: «Что ты им сказал, когда позвонил? Они так переполошились, отправили за мной посыльного. Я попросила прервать сеанс, чтобы ты не был один, когда приедешь. Теперь я должна туда вернуться». Я говорю ей: «Иди, иди. До вечера». И поднимаюсь к себе в номер. Я порву с ней. Я даже не чувствую грусти по этому поводу. Порвать — это, очевидно, единственный свободный шаг, который мы еще в состоянии сделать, и единственный, отвечающий логике наших характеров. Я хочу порвать и в то же время поддаюсь вечной и нелепой надежде на то, что порвать можно хорошо. Я решаю порвать, но хочу дать Кризи еще несколько дней, которые я ей обещал Кризи возвращается. Мы идем ужинать. Знает ли она, что я испытываю? Мы разговариваем друг с другом, как два выздоравливающих «Если ты хочешь, мой дорогой, как тебе будет угодно, моя дорогая». На обратном пути мы спускаемся по виа Венето, среди террас кафе. По дороге я читаю во взглядах людей, обращенных на Кризи, точно такое же недоумение, какое испытывал я сам в первый раз, когда увидел ее: они, казалось, узнавали кого-то, кто приснился им во сне. На следующий день у Кризи еще один сеанс позирования. Я еду туда к ней. Съемки проходят у фонтана Треви. Туда привезли лимонно-желтый трейлер, чтобы Кризи могла в нем переодеваться между съемками.

Она появляется в вечернем платье, в строгом костюме, в летнем норковом манто, в бермудах цвета Польши, в плиссированном платье, всегда в сопровождении женщин с веером булавок во рту. Что я тут делаю, в кильватере этой женщины, занимающейся тем, что является в моих глазах самым бесполезным и самым пустым делом? Даже Зевсы и морские львы в фонтане и те серьезнее меня. Один из фотографов, пятясь, наступает мне на ногу. Он даже и не думает извиниться. Я здесь только зевака, причем мешающий людям. Потеряв терпение, я направляюсь к Кризи и говорю ей: «Я возвращаюсь, жду тебя в гостинице». Хоть в этот момент, как мне удается заметить, во взгляде фотографа зарождается нечто похожее на уважение. Однако я вовсе не уверен в том, что между ним и Кризи не существует гораздо большей общности, чем между Кризи и мною. Моя Кризи. Это моя Кризи. Но именно он уносит ее в своей маленькой щелкающей ловушке. Когда я вернулся в гостиницу, у меня состоялся небольшой разговор с портье. Мне хотелось бы на эти несколько дней, которые мне предстояло провести с Кризи, поселиться в какой-нибудь особенной гостинице, где бы никого не было, и чтобы снаружи был большой парк. Портье говорит мне, что он займется этим. Я снова поднимаюсь к себе в номер. Звонит телефон. Это президент Франко-итальянской компании. Он только что узнал о моем приезде. Но каким образом? Об этом было напечатано три строчки в одной газете. Будет ли он иметь удовольствие отобедать со мной у себя дома? Нет, спасибо, я здесь лишь проездом, у нас была утомительная сессия, я хотел бы отдохнуть на берегу моря. На берегу моря? Мой уважаемый собеседник издает несколько возгласов. У него есть то, что мне нужно, дом за Сорренто, очаровательнейший, тихий уголок, сам он обычно ездит туда только в августе, он был бы чрезвычайно рад одолжить мне его. Чрезвычайно рад, в самом деле, все очень просто. Я секунду размышляю. С Кризи? Когда-нибудь он узнает, что я был там с Кризи. Мне все равно. И тут тоже мне все вдруг стало безразлично. Я принимаю приглашение. Час спустя я уже в гостинице, он позвонил сторожу, принес мне маршрут следования. До Сорренто все очень просто, но дальше — нужно знать дорогу. Он настолько вдохновился, что хочет даже одолжить мне свою машину. Нет, нет, я возьму напрокат. Я зову портье. Он об этом позаботится, машина завтра будет здесь. Кризи возвращается. «Я закончила», — говорит она. Я говорю: «Мы уезжаем завтра». — «Великолепно», — отвечает Кризи.

XVII

Магия географии: из-за того, что мы движемся в южном направлении, у меня возникает ощущение, что автодорога уходит вниз, что машина катится, как шарик, что она могла бы катиться и без мотора. Сразу же как только мы выехали из Рима под палящим солнцем, которое придавало пейзажу сухость чертежа, и стали перетекать с одной развязки на другую, я начал ощущать, как на нас нисходит, вибрируя, словно вертолет в момент его приводнения, когда он словно нащупывает воду своими поплавками, нисходит если и не совсем счастье, то все же какая-то сладость, какая-то благодать.

После Неаполя автодорога становится совсем приятной. Вдоль нее растут акации, растут натянутые между деревьями и похожие на ковер из листвы виноградные лозы, продавцы пирожных окликают машины, видны розовые, бледно-желтые, светло-голубые кубики домов. После Помпеи дорога становится извилистой, идет вдоль берега моря, пересекает оливковые рощи и старые обветшалые деревни. Кризи говорит, что это ей очень напоминает Мозамбик, один из островов Мозамбика с невнятно прозвучавшим названием, где она была и где женщины обмазывают лицо каким-то тестом, превращающимся в белую или бледно-серую зернистую маску. Она еще долго рассказывает мне о Мозамбике. Сегодня она во всем желтом, в золотисто-желтых блузке и брюках, с несколькими цепочками на шее. Я пытаюсь разобраться с маршрутом, который составил для меня президент Франко-итальянской компании. Мне нужно найти какую-то деревню, а в деревне — какую-то площадь, где есть vescovado (а по каким приметам можно распознать vescovado?), затем, повернув налево и еще раз налево, доехать до какого-то ресторана. Мы отыскиваем это vescovado, которое оказывается старинным дворцом с большими портиками, находим ресторан, карабкаемся в гору. Пересекаем деревню. В конце ее есть площадь, довольно широкая, вымощенная плитами, устроенная среди оливковых деревьев, с церковью на ней, тоже довольно большой, которая странным образом стоит повернутая к обратной стороне, и кажется, что построена она здесь прежде всего для оливковых деревьев. Тут нужно остановить машину, как говорится в инструкции, и просигналить три раза, а потом еще раз. Что я и делаю. В ответ — мертвая тишина. Кризи — на седьмом небе. Вокруг нас — ни души.

Ни шороха. Только площадь, возвышающаяся над оливковыми деревьями и эта закрытая церковь с плоским фасадом. Кажется, что солнце все вымело отсюда, разогнав жителей по их прохладным берлогам. Я сигналю еще — три раза, потом один раз. И тут от неожиданности подскакиваю на месте. Мне ответил какой-то нечеловеческий голос, голос, раздавшийся откуда-то из оливковых зарослей, хриплый, неестественно громкий и произнесший нечто такое, из чего я не понял ни единого слова. Снова — тишина. Потом я вижу, как на площадь, по лестнице, которую я вначале не заметил, что — то спускается, и сначала вижу голову, затем тело. Это мужчина в рубашке и брюках. Он говорит нам что-то, потом идет к машине, достает из нее чемоданы, смотрит на них, делает нам знак рукой, поворачивается и кричит в направлении пустой деревни. Появляется другой мужчина, а за ним — кошка. Кошка крадется к церкви. Мужчины распределяют между собой наши чемоданы. Мы уходим от площади по ведущей вниз, между оливковыми деревьями, тропинке, рядом с которой время от времени на поверхности из-под земли проступает находившаяся здесь когда-то лестница. Все тут претерпело влияние одной и той же закономерности. Все, что было построено людьми, правда, построено ими было не так уж много, вновь слилось с природой, вернулось в природу: дома осели, округлились, приобрели цвет коры и так же, как и деревья, покрылись мхом; стены на три четверти обвалившейся ограды теперь едва отличаются от неровной почвы. Мы проходим под сводом арки, дальше идет высокая шишковатая стена, затем большая дверь, над которой прикреплен массивный герб, широкая лестница со ступеньками в один метр на гигантском полуразвалившемся фундаменте. Есть тут и другой выход, другая лестница и, наконец, терраса, которая здесь, высоко, над оливковыми деревьями, кажется прямо праздником; она выложена розовым кафелем, а по бокам ее стоят глиняные полные цветов кувшины.

Установленный в одном из углов мегафон объясняет мне, откуда взялся нечеловеческий голос. Я пытаюсь понять расположение усадьбы. Это не так-то легко. В центре расположено то, что осталось от башни, квадратной, довольно высокой башни с обрушившимся верхом, с облупившимися стенами и узкими окнами. Вокруг этой башни — куча (другого слова я не нахожу) комнат, строений и пристроек, которые, должно быть, воздвигались на протяжении многих веков, судя по всему, как придется, на разных уровнях. Перегнувшись через край террасы, я вижу, как внизу, где растут три гигантских подсолнуха, какая-то женщина что-то готовит на жаровне, я замечаю сразу заинтересовавшую меня галерею. Я пытаюсь попасть в нее изнутри. Открываю одну дверь: стенной шкаф. Открываю другую: лестница, ведущая неизвестно куда. Наконец, открываю третью: это и есть галерея, длинное помещение, со множеством окон, откуда в желтых лучах искрящейся на солнце пыли на меня взглянули своими пустыми глазами двенадцать статуй. Что касается нашей спальни, то она насчитывает десять метров в длину и восемь в ширину. Там имеются большая испанская кровать, кое-какая другая мебель, — все огромное и черное, наконец, кафельная облицовка с изображением морского сражения: надутые паруса, морской бог, дующий в раковину, адмирал в голубых латах и бушующее море, на поверхности которого, у подножия нашей кровати, видны испуганные головы нескольких утопающих. Ванная комната — вся в позолоченной мозаике, которая от времени почернела. Две лебединые шеи из красной меди возвышаются над старинной ванной на крокодиловых ногах.