Кризи - Фелисьен Марсо

Окидываю взглядом гостиную. Мне кажется, что это в последний раз. В лифте я говорю себе, что должен оставить ее, что должен порвать с ней, и не столько ради себя, сколько ради нее, что у меня нет права, нет права усложнять ее жизнь, если я не собираюсь сделать ее счастливой. Сегодня речь идет уже не о Кризи, сошедшей с плакатов, не о Кризи, летящей на волнах, а о моей крошке Кризи, которую я должен спасти, которую я должен защитить даже от самого себя, даже от нее самой. Завтра я сообщу ей об этом. Завтра я порву с ней. Завтра я разобью себе сердце. Был в твоей жизни праздник. А теперь остановись. Пришло время. Возвращайся домой, депутат от Морлана. Возвращайся домой. На следующий день, когда я звоню ей, она говорит: «Неужели мне это приснилось? Скажи, ты приезжал сегодня ночью?» И моя решимость тут же исчезает. Я еду к ней. Где ты, та малышка, которую сегодня ночью я держал в своих объятьях? Я вновь вижу мою закованную в сталь Кризи, дерзкую, жесткую, которой ничто не может повредить. Я вновь испытываю нашу сухую, бесплодную лихорадку. Осталось ли в моем подсознании хоть что-то от принятого мной решения? В какое-то мгновение мне чудится в больших глазах Кризи волнение, вопрос. Но когда я собираюсь уходить, она резко, даже агрессивно говорит мне: «Ты сегодня очень торопишься». Этот ключ что-то изменил в наших отношениях. В первые дни из деликатности и на тот случай, если Кризи вдруг окажется не одна, я по-прежнему звонил. Кризи это сердило, и она сказала мне прямо при полковнице: «У тебя же есть ключ. Ты что, где-нибудь его забыл?» Затем, словно желая немного замаскировать свое недовольство, добавила: «Зачем лишний раз беспокоить Снежину?» Когда потом мы собирались встретиться у нее, а ей необходимо было выйти на какое-то время из дома, она специально старалась вернуться после меня.

И тогда, если я хотел к ней подойти, она говорила: «Нет, нет. Подожди». Она поднимается к себе в спальню и что-то там делает. Хотя в конце концов я понял, что она там делает: она помещает между мной и собой немного жизни, немного обыденности, какие-то ритуалы, которых достаточно, чтобы видоизменить наши свидания. Они перестали быть свиданиями. Она возвращается домой и видит, что я уже пришел. Она обнаруживает меня дома не как любовника, а как человека, который живет вместе с ней и для которого нет никаких оснований не быть дома, который читает газету, слушает пластинки или звонит по своим делам. Потом, через одну-две секунды, установив эти декорации, она спускается по лестнице, бежит ко мне, смеется, встряхивает волосами, опрокидывает меня на узкий диван и говорит мне: «Злодей». Другие говорят: «Дорогой мой». Кризи говорит мне: «Злодей». Она не смотрит на меня, но улыбается Снежина довольна. Как-то в другой раз, ближе к вечеру, Кризи, лежа в моих объятьях, положив колено мне на живот, вдруг сообщает мне: «Знаешь, я кое-что придумала, как мне быть с налогами». И излагает мне свои мысли. Я говорю ей, что все ее доводы очень шаткие. «Подожди-ка, — говорит она. — Сейчас увидишь». Она соскакивает с кровати, включает лампу, приносит мне целую кипу бумаг. И вот мы оба сидим на кровати, оба в очках, причем у нее очки такие огромные, что мне становится даже смешно. «Кризи, дорогая моя, ты что же, столько зарабатываешь?» — «Ну да», — отвечает она. — «И все тратишь?» — «Вовсе нет, что ты. Часть денег я вложила в дело». — «Вложила? Куда же это?» Я содрогаюсь.

В этих делах Бетти разбирается гораздо лучше меня. Однако это не мешает мне по-прежнему считать, что женщины в деньгах ничего не понимают. «Во что же ты их вложила?» — «У меня есть магазинчик». Я вне себя от удивления. «Магазинчик? У тебя есть магазинчик?» — «Да. На авеню Монтень. Ты, наверное, видел его, в большом здании». — «А кто им управляет?» — «У меня там есть управляющий». — «Который, разумеется, тебя надувает». — «Вовсе нет, — отвечает она. — Почему ты так говоришь? Он меня вовсе не надувает. Я слежу за ним». Она извлекает из своего зеленого кляссера досье, отчеты. Насколько позволяет судить беглый просмотр, управляющий работает превосходно, во всяком случае, прибыль получается солидная. «Кризи, дорогая, почему ты раньше никогда мне об этом не рассказывала?» — «О чем?» — «О твоем магазинчике?» — «Разве это так интересно?» Тут она права, это мне не очень интересно. И все-таки странно, что она ничего не рассказывала мне об этом раньше. Почему именно сегодня ночью? К чему эта преамбула о налогах? Все эти вопросы я задаю себе сейчас. А в тот момент, когда посреди ночи мы сидели вдвоем на кровати и когда мое удивление прошло, мне было все это лишь смешно. Моя Кризи, моя икона, мой раскрашенный идол, моя райская птичка, моя малышка Кризи, моя фараонша, оказывается, моя фараонша, записана в Коммерческий реестр. «Моя Кризи…» Я взглядом показываю ей на ту занятную штучку, выдающую фамилии и телефонные номера, которую я ей подарил. «А знаешь, где я это купил? У тебя!» Это не вызывает у нее улыбки. Она привстала на коленях в кровати, очень серьезная, в больших очках, и отвечает мне: «Разумеется. У меня на этот товар исключительное право».

X

Мои дни с Кризи. Моя жизнь, ее жизнь. Вопреки всему, почти помимо моей собственной воли (и, может быть, просто потому, что во мне осталось что-то от провинциала, который никак не хочет умирать и всегда склонен проявлять осторожность) я продолжаю верить, что Кризи живет в каком-то своем мире, весьма далеком от моего мира, в мире циркачей и акробатов, в мире не то чтобы подозрительном, но уж во всяком случае причудливом, изобилующем всякого рода уловками и трюками. Я не прав. У нее есть агент, нечто вроде мушкетера с коротко подстриженной бородой, венгр по национальности, который говорит: «Это есть хорошо, это не есть хорошо». После трех моих с ним встреч я вынужден был признать, что он скорее всего вполне порядочный человек, и я как-то даже посоветовал ему добавить в одном из контрактов Кризи оговорку, до которой сам он никогда бы не додумался и которая, по его словам, забавляла его своей замысловатостью целых три дня. Если не считать крепких выражений, то полковничиха в конечном счете мало чем отличается от старой графини, у которой мы снимали дом в Морлане и которая приходила раз в год постучать своей палкой по водосточным трубам. Кризи пригласила меня посмотреть ее магазинчик. Я обнаружил там продавщицу с круглым простоватым лицом Бекасины и управляющего, сухощавого высокого мужчину с крючковатым, как турецкая сабля, носом и превосходной выправкой. В свободное время он занимался генеалогическими изысканиями. Когда он услышал мое имя, лицо его сделалось похожим на лицо дегустатора, которому дали попробовать неведомый сорт вина, и, глядя на меня сосредоточенным взглядом, он произнес: «А вы не без авенпронских корней». На что я ответил, что мой прадедушка и в самом деле… Его лицо просияло: «Я готов был биться об заклад!» Кризи устроила еще один обед. На этот раз она пригласила высокого молодого человека и молодую блондинку. Он — архитектор, этот молодой человек. И занимается каким-то крупным проектом в Сен-Сире. Он явно очарован Кризи, а молодая блондинка столь же явно мирится с этим. Впрочем, кажется совершенно очевидным, что предложи ему вдруг Кризи провести с ней ночь, он скорее всего бежал бы без оглядки до самого своего Сен-Сира. Его страсть иного рода, и состоит она из восхищения, удивления и преданности. Так что примирившаяся с этим молодая блондинка совершенно права. Тогда, вечером, в ночном баре, я ее не разглядел. Она очень миловидна, и красота у нее спокойная, уверенная. Она подруга Кризи. А вполне могла бы оказаться, например, подругой Бетти. Моя секретарша, которая тоже достаточно красива, ужасно безвкусно одевалась. В конце концов я попросил Кризи отвести ее к полковничихе. И они вдвоем занялись ею. Элизабет преобразилась. Ее любовник приносит ей теперь на каждое свидание по коробке шоколадных конфет, а как-то на днях она, вся сияя, сообщила мне, что он даже устроил ей сцену ревности. С тех пор, когда она, отвечая по телефону, начинает говорить какие-нибудь шаловливые или воркующие фразы, я сразу понимаю, что сейчас она передаст мне трубку и я услышу голос Кризи.

В определенном смысле вокруг нас образовалась небольшая семья: высокий молодой человек, молодая блондинка, полковничиха, агент-венгр. И Снежина, остающаяся нашим главным свидетелем. Все это должно было бы как-то успокоить меня. Нет, не то слово: беспокойства во мне никакого нет. Мне бы убедить себя. Не знаю почему, но я по-прежнему полагаю, что жизнь Кризи не может быть такой простой, что она не могла быть всегда такой простой, что где-то в ней есть тайники. Тайники, по поводу которых я не задаю себе никаких вопросов, по поводу которых я решил не задавать себе никаких вопросов. Однажды я получил анонимное письмо. В нем мне сообщали, что Кризи является лесбиянкой, что она наркоманка и состоит на учете в префектуре. Я не поверил этому, но, как бы это сказать, не поверил и обратному, не возмутился, не стал ничего выяснять, даже не сказал об этом Кризи. То есть меня это не касалось. А еще та ночь, ночь, когда я спал рядом с ней и когда она внезапно проснулась, уцепилась за меня, чего-то испугавшись, стала плакать, кричать, ей нужна была ее мать, нужно было ей позвонить, немедленно. «Кризи, милая!» — «Позвони ей. Позвони ей немедленно». — «А где она?» — «В Лос-Анджелесе». — «Кризи, милая, не будешь же ты звонить в Лос-Анджелес в такой час». (Еще одна глупость: в Лос-Анджелесе в это время была, очевидно, середина дня.) Наконец мне удалось ее успокоить. В тот момент эта мама в Лос-Анджелесе меня удивила. А через минуту я и думать про нее забыл. Сейчас я скажу одну вещь, которая может кого-нибудь рассмешить: раньше мне и в голову никогда не приходило, что у Кризи может быть мать.