Приговор - Отохико Кага

— Я тебе сдамся, попробуй только! Нет! Давай ещё!

— Больше не могу. Да не могу я, понятно?

— Я тебе покажу «не могу»! А ну защищайся, сукин ты сын! — И Сунада кинулся на него. Его налитые кровью глаза придвинулись совсем близко. Резко запахло потом. Побагровевшие щёки свисали как два кровяных мешка, лицо пересекала безобразная трещина шрама. Внезапно Такэо стало страшно. Он понял, что чувствовали женщины, когда на них нападал Сунада. Безудержный напор, противостоять которому невозможно. Будто к тебе тянет щупальца огромная раковая опухоль, от которой не спастись. В мозгу внезапно возникло слово «зло». Воплощением его было тело Сунады.

— Кончай выпендриваться! — злобно сверкая глазами, крикнул Сунада.

— Я же сказал — сдаюсь. — Такэо отвернулся и двинулся было к стоявшим у стены здания надзирателям, но тут же его шея оказалась зажатой как тисками.

— Отвали! — задёргался Такэо, пытаясь высвободиться.

— Ах ты сукин сын, кому говорю, стой! — В голосе Сунады появились угрожающие нотки.

Такэо сильно двинул ему локтем в живот, и, когда тот невольно отпрянул, пустился наутёк. Сунада бросился было за ним, но поскользнулся и шлёпнулся в снег, взметнув облако снежной пыли. Надзиратели захохотали. Поднявшийся на ноги Сунада злобно усмехнулся, но в следующий миг тоже взорвался оглушительным смехом. Один лишь Такэо не утратил настороженного выражения на лице и молча наблюдал за корчащимся от смеха Сунадой.

Тюремная синяя роба Сунады совсем промокла, из рукавов капала вода. С каждым приступом смеха её количество увеличивалось.

— Ладно, пошли, — сказал пожилой надзиратель. — Эй, Сунада, смотри не простудись, а то ещё заболеешь.

— Да, это мне ни к чему, — весело откликнулся Сунада. — Что ни говори, а здоровье прежде всего.

Отперев дверь, Нихэй сделал рукой знак:

— Сунада!

За ними вошёл Такэо.

Они снова поднялись на второй этаж и через ещё одну дверь в самом конце коридора вышли в длинный и широкий — в десять с лишним метров шириной — Большой коридор. Справа было шесть выходов, засранных железными решётками, каждый вёл в свой корпус. Подойдя к четвёртому, Нихэй вытащил ключи. Если считать от дворика у медсанчасти, это была уже третья запертая на замок дверь на их пути. А если прибавить ещё и дверь в камеру, то можно сказать, что и четвёртая. «Интересно, а сколько всего таких дверей надо преодолеть на пути из внешнего мира к камере?» — подумал Такэо. По крайней мере пять. Да нет, наверное, гораздо больше.

Вот за ними заскрежетал замок решётки, которая почему-то показалось ему сегодня особенно прочной, и они очутились в коридоре, куда с обеих сторон выходили жёлтые двери камер, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга. Это и есть нулевая зона. Посередине коридора тянется вентиляционное отверстие, и сквозь металлическую сетку, натянутую на него с целью предотвратить возможные попытки самоубийств, виден первый этаж, имеющий совершенно такое же строение. Аналогичное вентиляционное отверстие, забранное металлической сеткой, идёт и по потолку, сквозь него виден третий этаж. То есть с того места, где стояли Такэо и его спутники, просматривались все три уровня расположенных друг над другом камер. Правильность железобетонной конструкции, видной как бы в разрезе, всегда производит сильное впечатление на того, кто впервые знакомится с упорядоченностью тюремной жизни.

Символом этой упорядоченности являются этажные надзиратели, они сидят за расположенными в центре каждого коридора высокими столиками с чуть наклонной верхней доской, делающей их похожими на кафедру проповедника в католической церкви. Эти столики называются постами (на втором и на третьем этажах они помещаются на специальных мостках, перекинутых через вентиляционное отверстие). Как правило, постовыми назначаются опытные старшие надзиратели, но иногда попадаются и новички, среди которых есть совсем молодые. Так или иначе, эти постовые надзиратели представляют собой низшую ступень тюремного руководства, они непосредственно надзирают за арестантами и осуществляют контроль на местах. Над ними, поднимаясь всё выше и выше, достигая совершенно недоступных, как если бы они находились на небесах, высот, располагается целый ряд тюремных руководителей: начальник зоны, начальник службы безопасности, начальник канцелярии, начальник тюрьмы, начальник районного управления исправительных учреждений, начальник главного управления исправительных учреждений и, наконец, министр юстиции. Постовые надзиратели находятся на самой нижней ступени этой уходящей в недосягаемую высоту лестницы — ниже их только заключённые, — и они очень болезненно переживают тот факт, что и сами находятся за решёткой, а следовательно, мало чем отличаются от заключённых.

Склонившийся над какими-то бумагами, разложенными на столике поста, старший надзиратель Таянаги поднял голову. Молодой конвоир подтолкнул Такэо направо. Камера Сунады располагалась с левой стороны, у поста они должны были расстаться.

— Что ж, пора. — Прощаясь, Сунада поднял руку. Не успел Такэо помахать ему рукой в ответ, как тот уже скрылся в своей камере. За ним поспешили Нихэй с пожилым конвоиром.

К Такэо, стоявшему у двери своей камеры, подошёл, позвякивая связкой ключей Таянаги. Четвёртая (нет, правильнее сказать пятая, а может быть, и шестая) дверь отворилась, и Такэо вошёл в тесную, тёмную, похожую на нору камеру.

6

Войдя, он тут же расстелил матрас и рухнул на него. Поскольку он получил разрешение на постельный режим, в его поведении не было ничего противозаконного, но всё-таки по привычке он чувствовал себя неловко, словно делал что-то недозволенное.

Вытянувшись на матрасе, он ощутил, что усталость разлилась по всему телу вплоть до кончиков пальцев. Мочевой пузырь готов был лопнуть, но ему не хотелось вставать, чтобы помочиться, так бы и лежал не двигаясь до скончания веков.

Он закрывает глаза. Тишина. Падает снег. Падает и где-то там, внизу, превращается в бесчисленные бледные трупы, которые тонут один за другим, исчезают. Падает куда-то на дно, где сгущается тьма. Бездонная, непостижимая тьма.

Из трещины сочится свет. Однажды что-то там треснет, расколется, как яичная скорлупа, и возникнет новый, иной мир. Пока Такэо думал об этом, трещина вдруг отодвинулась. Повинуясь законам перспективы, она подалась назад вместе со сжавшейся вдруг стеной и стала частью четырёхугольного потолка. За металлической сеткой сияла обнажённая электрическая лампа. Сегодня её зажгли днём, значит, на улице темно.

Вот если бы однажды стена действительно треснула, а в трещину просунулась бы чья-то большая рука, чтобы вытащить меня отсюда, как птичку из клетки… Конечно, я понимаю, что это невозможно, и всё же не могу не молиться, чтобы это свершилось. Впрочем, молиться — слишком сильно сказано, на самом деле я веду себя скорее как ребёнок, загадывающий желание. Но разве можно смеяться над нищим малюткой, который молит Бога послать ему конфетку? Я этот малыш. Я слаб и наг.

«Если птичка помрёт, мне тоже конец». Ота совсем на этом помешался. Слаб и наг. Книга Иова, двадцать первый отрывок первой главы. «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь». Ота совсем помешался на свой птичке: «Ах, она вот-вот испустит дух. Это конец. Если она помрёт, мне тоже конец, это уж точно». Плачет, и его выворачивает наизнанку. «Что-то в нём надломилось», — говорит Какиути. А мне смешно. Не могу удержаться от смеха.

Этот Какиути, этот тщедушный плотник-поэт, почти всегда молчит и всё о чём-то думает, о чём неизвестно, но стоит ему заговорить — его уже не остановишь. Как-то они поспорили с Коно о том, есть Бог или нет. Впрочем, на самом деле предмет спора был не столь примитивен. Начал Коно.

— Даже если исходить из того, что Бог есть, — заявил он, — что важнее — любовь к Богу или любовь к людям?

— Ты говоришь о совершенно несопоставимых вещах, — мирно ответил Какиути.

Коно разозлился. Он человек вспыльчивый.

— Ты хочешь сказать, что любовь к Богу превыше всего? Понятно!

Какиути ответил по-прежнему миролюбивым тоном:

— Для того чтобы любить людей, нужны какие-то основания или что-то вроде того. Вот ты почему любишь людей?

— А просто так, без всяких причин. Люди — это движущая сила для строительства нового мира. Вот и всё.

— Но только по этой причине невозможно любить людей. Ты что же, готов ради людей пожертвовать собственной жизнью?

— Ну, в общем, да.

— И в основе этого желания — твоя любовь к живому организму, который именуется человеком?

— Ну, вроде бы…

— Значит, получается, на первом плане у тебя любовь к живому: ты ценишь жизнь, дорожишь ею? Или я не прав?