Донская повесть. Наташина жалость [Повести] - Николай Сухов

Кучер застыл с открытым ртом.

В хате — голубоватый свет луны. По стеклу все еще ползали мелкие капельки, но дождя уже не было. У подоконника беззвучно плакала Агевна, подносила к лицу передник. Она мелко сотрясала плечами, глухо стукалась затылком о подгнивший наличник. Растрепанные волосы ее падали на плечи и прядями свисали к окну. На подоконнике, ласкаясь, мурлыкала кошка. Она упорно подталкивала Агевну под локоть, терлась спинкой о холщовую рубашку и все норовила заглянуть в глаза. Агевна беззлобно щелкнула ее, и кошка скатилась на пол. Обиженно сверкнула глазами, с минуту поелозила в ногах хозяйки и, оборвав песенку, ушмыгнула к деду на кровать. Степан Ильич уткнулся бородой в подушку и лежал, не поднимая головы. Как пришел из сада, забрался в чириках на кровать, так и не встал. Когда вошел Филипп, он только и спросил:

— Чегой-то долго так?

— Да вздремнул малость.

Филипп, не раздеваясь, прошел к столу, а Степан Ильич снова подмял бороду. Как непрошеный гость, Филипп сидел у стола и не знал, что ему делать. Луна скрадывала необычайную бледность его лица. Ехать к Кондратьеву он думал на своем Рыжке. Но теперь, после всех событий, он не решался его брать. И без того стариков так неожиданно обидели. А тут еще не на чем будет и в поле выехать. Скоро подойдут подсолнухи, картофель — надо будет полоть, а как полоть, если запрячь нечего. К тому же земля, как назло, досталась в самой дали, у Бузулука. А ходить — старики уже отходили свое.

Три раза Филипп, прощаясь, подходил к порогу и каждый раз возвращался: Агевна начинала плакать навзрыд.

— Да будет тебе, мама, — упрашивал ее Филипп, — ну, чего ты расплакалась? Помер, что ли, кто? Все это пустяки, что отобрали у нас землю, — ничего этого не будет. А уезжаю я ненадолго. Скоро вернусь. Четыре года воевал, ничего ведь не случилось. И теперь ничего не случится.

— Филя, сынок, — сквозь слезы жаловалась Агевна, — что ж беда-то нас так любит… Ни разу не обойдет, все к нам да к нам. Ведь, бывало, казаки отслужатся, придут домой — все чинно, по-хорошему и спокойно живут дома, работают. Что уж гоняют-то за тобой?.. Соседи и теперь живут, не трогают, а нам не дают покоя.

— Куда же, мама, денешься, если мы такие счастливые. — Филипп подошел к Захарке — разметавшись, тот спал на полу, рядом со скамейкой, — и прикрыл его дерюжонкой. — Пускай гоняют, им только делов. Уйду, вот и некого будет ловить. А только они, должно, скоро отгоняются…

Агевна с трудом отделилась от подоконника, закрутила волосы и пошлепала к печке.

— Ты хоть сядь, поешь. Ждала, ждала, да и в печке все застыло. Чего же ты возьмешь с собой? Ведь я ничего не приготовила. Кабы я знала… Ты ляжь, поспи трохи, а я затоплю печь.

— Да брось, мама, угощать меня. Что я, голодный, что ли? Ничего мне не надо, никакого угощенья. Шинель свою надену — и все.

Он разыскал глазами шинель, висевшую на гвозде, расстегнул пиджак — хотел переодеться — и, освобождая руку, покачнулся, заглянул в окно. Из-за палисадника, облитые луной, вынырнули люди. Филипп успел опознать только крайнего, длинного и горбатого, с шашкой на боку — то был полицейский. Филипп шарахнулся от окна, будто в самом деле его могли увидеть, и в растерянности снова всунул руку в пиджак. «Дождался… Эх, ты!..»

Сомнений не было — спешат к ним. Но что же делать? В один миг у него промелькнуло несколько решений. Пока они будут стучать, выскочить в окно — оно низкое, скрытое — и прямо в палисадник, а там — кусты сирени, трава. Но Филипп тут же отверг это решение: за окнами они наверняка теперь уже следят; пока не подошли, выбежать во двор и через сарай пробраться на гумно, но они уже подле ворот теперь и при луне виден весь двор; вскочить на потолок и залечь где-нибудь в выемке карниза, но они, должно, будут шарить по всем щелям, найдут — будет хуже.

— Лезь, мама, на кровать, идут с обыском!

Агевна охнула, присела на пол и выронила чугун.

Чугун громыхнулся и, надтреснутый, с дребезжаньем покатился к порогу. Филипп, подхватив старуху, уложил ее на кровать, чугун поставил на место.

— Говорите, что я ездил на станцию, — зашептал он и погромче подбодрил отца: — Ты не трусь, батя, готовься открывать.

В чулане забарабанила щеколда, послышались голоса и невнятно через двери донеслись в хату:

— Открывай, старик, в гости идем!

Пока они стучали и Степан Ильич невпопад открывал, Филипп сбросил с себя пиджак, чирики и улегся рядом с Захаркой. Тот что-то забурчал во сне, перекинулся на другой бок и подлез под Филиппа.

— Рады гостям. — Степан Ильич щелкнул наконец задвижкой. — Только какие ж гости в полночь.

Филипп, укрываясь, чувствовал, что отец сильно напуган, хотя и старается казаться бодрым, говорливым.

— В полночь — это, я говорю, скорей какие-нибудь воры али того хуже — разбойники. Нешто в такую пору… — Степан Ильич хотел сказать, что в такую пору добрые люди по гостям не ходят, но его кто-то из «гостей» визгливо одернул:

— Ты бы, старик, помалкивал больше! А то, я смотрю, дюже разговорчивый!

Степан Ильич сразу же поник, увял, и напускное оживление его исчезло.

В хату, гремя сапогами, ввалились трое. Филипп щурился из-под полы, одним глазом рассматривал их. Двух он узнал без труда: это были все тот же полицейский и Арчаков Василий. «Должно, новый атаман», — подумал Филипп (он еще не знал об этом точно). Арчаков вяло крутил фуражкой, водил по хате глазами. Был он растрепан, измят — никакой офицерской выправки. Третьего — коренастого, в темном мундире со светлыми пуговицами — Филипп видел впервые. «Наверно, из станицы, чуть ли не следователь». И Филипп мысленно ругнул себя: «Дурак, надо бы от этих олухов выпрыгнуть в окно». С облегчением вспомнил о засунутой в чужую канаву шашке: «Вот наделал бы делов, если бы не снял!..»

Коренастый зачем-то хотел подойти к столу, но носком сапога зацепился за край постели и споткнулся: взмахнул длинным рукавом и, насколько достала выброшенная нога, шагнул.

— Кто это спит?

Филипп, делая вид, что просыпается, потянулся, поднял голову:

— Что случилось, что за люди? — и голос заспанный, сиплый.

Полицейский хлестнул себя по голенищу концом шашки:

— Ха! Дома служивый! Ишь! Ну-ка, вставай, вставай! — и, шаркая сапогами, залебезил перед коренастым, словно бы хотел сказать: вот видишь, мол, какой я, — нашел! Коренастый опустился было на скамейку, но тут же вскочил и шагнул назад к печке. А полицейский все продолжал: — Приехал, значит! Вот! Долго ездил!

Филипп не спеша обувал чирики. На чулке, спереди, торчал прошлогодний репей. Филипп неслышно смял его в пальцах и засунул в сверток Захаркиного пиджака.

— Приехал… А тебе какое дело, долго или не долго? — Голос уже крепкий, сердитый. — Я, кажется, не обязан тебе отчет отдавать. — Сидя на постели, стал закуривать.

Арчаков прислонился к дверной притолоке и стоял, будто его и не было здесь. То ли он не верил, что в «этом» деле может быть виновным Филипп, то ли он просто стеснялся стариков, к которым в ребячьи годы почти каждый день забегал с Филиппом.

Коренастый, со светлыми пуговицами, покачнулся.

— Ну ладно, дорогой закуришь. Некогда!

— Над вами капает, что ли? — Филипп чиркнул спичкой и на минуту осветил мясистое обрюзглое лицо неизвестного. Нижняя губа у него выворачивалась наизнанку, как у старой лошади, отвисала красным шматком. — Я пока не знаю, с чем добрым вы пожаловали, чего от меня хотите.

— Ты, Фонтокин, поосторожней выражайся! — Светлые пуговицы закружились по хате. — Все узнаешь, пойдем!

Агевна заголосила:

— Кормильцы мои, люди добрые, Вася, куда вы его ведете?

Филипп подошел к ней, грубовато обнял:

— Опять ты, мама, плачешь! Ну чего ты расплакалась, — и поцеловал ее в мокрую от слез щеку.

Степан Ильич сгорбился возле печки, уронил на грудь бороду. Захарка, разбуженный гвалтом, приподнялся на локте, диковато повел по хате глазами. Филипп не утерпел: подошел к нему и тихонько дернул за оттопыренный на затылке вихор.

— Спи, Захарка, чего встаешь? Разбудили тебя.

Тот откинул дерюжонку, ухватил его за руку и повис:

— Куда ты, братушка?

— Нельзя, Захарка, нельзя, — голос у Филиппа дрогнул, — вон видишь, сколько дядей в гости зовут. — Он высвободил руку, потрепал его шершавые от солнца щеки и снова уложил в постель. Потом накинул фуражку, поправил чулки и, на ходу запахивая пиджак, пошел к двери.

В хате запрыгали гулкие шаги. Агевна, зарываясь лицом в подушку, зарыдала как по мертвому.

На плацу неподалеку от церкви, боком к пожарному сараю, прикорнул небольшой рубленый амбар. Амбар этот уже несколько лет служит хуторской тюрьмой, тигулёвкой, как называют хуторяне. Иногда в нем под замком отсыпаются разбуянившиеся казаки. Поймает полицейский пьяного на улице, схватит его за шиворот и тащит к амбару. Всунет в двери, навесит замок и ходит вокруг, радуется, как тот бьет кулаками в дверь и неистово, до хрипоты матюкается. Сажать в амбар было самым любимым занятием полицейского, когда он бывал трезвым, хотя это случалось не часто.