Теряя веру Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни - Уильям Лобделл

Для меня, начинающего католика, правда о Харрисе моей вере не угрожала. Я прекрасно знал, что люди грешны. Поэтому нам и необходимо христианство — мост через зияющую пропасть между Богом и его бесконечно непутевыми детьми. В каждой религии есть свои мон-синьоры Харрисы — но это не порочит ни Бога, ни религиозные институты. Я считал, что правда о Харрисе, выставленная на всеобщее обозрение, не повредит католичеству, а поможет ему очиститься.

В последующие пять лет в своих статьях я вновь и вновь поднимал тему слепой приверженности религиозным лидерам. Для католиков связь между прихожанами и членами клира особенно крепка. Нерассуждающая верность — одна из важнейших добродетелей в иерархической структуре католичества: от папы — к кардиналам, от кардиналов — к архиепископам, от архиепископов — к епископам, от епископов — к священникам, от священников — к людям на церковных скамьях. На католических курсах катехизации меня учили, что священники — это люди, специально отобранные Богом и наделенные особой властью, позволяющей им и только им преподавать народу таинства церкви. Мирянин может знать евхаристическую литургию наизусть, но никогда не сможет превратить хлеб и вино в буквальные Тело и Кровь Христовы. Мирянин не может, выслушав исповедь, дать отпущение грехов или, соборовав умирающего, облегчить ему путь на небеса. Такой властью обладает только священник.

Такое резкое разделение между священниками и мирянами подчеркивает верность, покорность и зависимость, которые должны питать прихожане к своим «отцам». Учитывая это, легче понять, почему католики не желали слышать правду о Харрисе.

Редакторы не верили нам, когда мы с Джин Паско рассказывали, какая кампания в защиту Харриса развернулась в католической общине. И тогда мы решили провести детальное журналистское расследование, чтобы понять, каким образом известный священник, всеми любимый, сделавший столько добра, мог так долго скрывать свою темную тайну.

***

Несколько дней спустя я был в Лонг-Бич: шел по Атлантик-авеню к неприметному офису психотерапевта, куда на встречу по взаимной поддержке пострадавших от сексуального насилия священников пригласила меня Мэри Грант. Сегодня здесь встречались семеро пострадавших: они не возражали против моего присутствия.

Войдя, я неуверенно поздоровался со всеми. Собравшиеся представились. Прежде всего поразил меня возрастной разброс: от молодых людей лет тридцати до стариков сильно за семьдесят.

Первой заговорила мать Риты Милла. Дочь, сидевшая рядом, нежно обнимала ее за плечи.

Имя Риты Милла я слышал в новостях, но что с ней случилось, помнил очень смутно, так что на следующий день на работе мне пришлось освежить в памяти ее историю. Рита Милла, полная и застенчивая девочка-подросток, привлекла взор приходского священника по имени Сантьяго «Генри» Тамайо в церкви Святой Филомены в Карсоне, Калифорния. Священник оказывал ей особое внимание, подолгу беседовал с ней, бывал у нее дома и наконец, в 1978 году, когда ей было шестнадцать лет, изнасиловал ее прямо в исповедальне. Затем он познакомил ее с шестью другими священниками, которые занимались с ней сексом по очереди: сначала в гостиничном номере, снимаемом на час, затем прямо в пасторском доме при церкви. В 1982 году Рита забеременела. Тамайо настаивал, чтобы она сделала аборт, но она отказалась: тогда он дал ей 450 долларов и отослал на Филиппины, где при родах она едва не погибла вместе с ребенком.

Два года спустя, когда скандал вышел наружу, епископ Лос-Анджелесского диоцеза Хуан А. Арзубе, позднее обвиненный в изнасиловании 11-летнего мальчика, заявил, что Рита сама завлекла священников к себе в постель.

— У этой девушки дурная слава, — уверял он на испаноязычном телеканале, объясняя, почему Рита подала против священников и архидиоцеза Лос-Анджелес иск на пятнадцать миллионов долларов. — Известно, что она соблазняла даже мальчиков-алтарников!

Сама Рита утверждала (хотя для дела это не имеет значения), что до знакомства со священниками была девственницей. Так или иначе, едва ее гражданский иск был принят к рассмотрению, все семеро исчезли из своих приходов. В дальнейшем церковные власти убеждали Тамайо остаться на Филиппинах, чтобы не попасть под уголовное преследование и сохранить в тайне тот факт, что архидиоцез продолжает выплачивать ему жалованье. Иск Риты был отклонен за истечением срока давности. Никто из ее предполагаемых насильников не понес наказания.

В 1991 году Тамайо, нарушив распоряжения архидиоцеза, вернулся в США и публично извинился перед Ритой. В 1996 году он умер.

Такова история Риты; но тем вечером в Лонг-Бич, в кабинете психотерапевта, мы выслушали эту историю из уст ее матери, объятой горем и гневом. В слезах, с сильным испанским акцентом рассказывала она, как была польщена тем, что отец Генри проявляет интерес к ее дочери. Она верила: отец Генри послан им Богом. Горько плача, мать Риты вспоминала о том, как отсылала дочь к отцу Генри по вечерам, даже когда девочка умоляла позволить ей остаться дома. Она верила, что наставник ее дочери — человек Божий.

— Почему я не поняла, что происходит? — восклицала она, и ее рыдания разрывали мне сердце. — Зачем снова и снова толкала ее в руки этого негодяя? — Лицоее искажала смертельная мука. — Как они могли такое с нами сотворить?!

Никогда я не видел такой острой, невыносимой боли. Со времени последнего изнасилования прошло почти двадцать лет, но мать переживала свою вину, свое предательство так, словно все это произошло вчера. Сердце мое сильно билось, на глаза наворачивались слезы. Мне было стыдно. Я ничем не заслужил такого доверия и чувствовал себя вуайеристом, подглядывающим за чужой трагедией. Я не поднимал глаз. А Рита гладила мать по спине и повторяла: все хорошо, все прошло, все уже позади.

То, что я узнал в тот вечер о священниках-насильниках и их жертвах, очень помогло мне в работе несколько месяцев спустя, когда о «католическом секс-скандале» заговорили все американские СМИ. И по сей день рассказы пострадавших преследуют меня и не дают покоя.

Я узнал: хотя сексуальное насилие само по себе ужасно, самое страшное ждало пострадавших позже — у руководителей церкви, к которым они обращались за помощью. Вместо защиты и справедливости дети и их родители получали обвинения и угрозы. Их очерняли, называли лжецами и дурными католиками — ведь хороший католик никогда, Ни за что не навлечет скандал на свою Церковь! Как правило, жертвам и их семьям сообщали, что они — первые, кто обратился с жалобами на поведение этого священника, хотя часто это было ложью. Руководители церкви, по словам Риты Милла, вели себя гак, как будто «Бога не боялись». Сидя в кругу пострадавших и слушая их рассказы, я не мог понять, почему любой епископ, услышав, что его подчиненный совратил ребенка, не хватается немедленно за телефон, не звонит в полицию, не отстраняет священника от служения до конца светского и церковного расследования... Однако такого не бывало практически никогда.

Еще я узнал, что обычные газетные термины «сексуальное домогательство» и «совращение» слишком мягки для того, что произошло с большинством этих людей на самом деле! (Впрочем, церковь боится и этих терминов: вместо них она использует поистине оруэл-ловский лексикон — «нарушение границ» и «неподобающее поведение».) Освещая католический секс-скандал, я тщетно убеждал редакторов использовать прямые и четкие определения, хотя бы такие, как «содомия» или «изнасилование детей». Эти слова из моих материалов всегда вычеркивались. Считалось, им не место в газете для всей семьи. Я же полагал: наши читатели — взрослые люди и имеют право знать, что произошло на самом деле. «Развращение», «сексуальное домогательство» — эти слова применимы и к ребенку, которого просто потрогали через одежду. Это плохо, но не идет ни в какое сравнение с насильственным сексом с детьми. Я всегда пола1^ал, что паства должна знать, что именно вытворяли ее «отцы» — тогда, быть может, у нее пропадет охота за них заступаться.

В 2003 году, рассказывая о том, как несколько женщин обвинили Арнольда Шварценеггера, тогда кандидата в губернаторы Калифорнии, в непристойном поведении и сексуальных домогательствах, редакция «Таймс» заняла по отношению к сильным выражениям куда более мудрую позицию.

Так, в «Таймс» писали, что, по словам одной из женщин, Шварценеггер «прошептал ей на ухо: «А тебе когда-нибудь язык в [анус] засовывали?» В другом разделе той же статьи официантка рассказывает о том, как Шварценеггер тронул ее за руку. «Я наклонилась к нему, — вспоминает она, — и он сказал вполголоса: «Сделай кое-что для меня». Я подумала, может быть, принести ему еще хлеба. А он продолжал: «Сходи в туалет, засунь палец себе в [влагалище] и принеси мне».

По-моему, отлично, что редакция не стала оберегать целомудрие читателей, заменяя реальные (или приписанные ему) слова Шварценеггера туманными парафразами. Оставила все почти как было — отсекла только мат (понятно, что вместо «влагалища» в оригинале стояло другое слово). Но, казалось бы, точно описать реальные действия человека куда важнее, чем в точности воспроизвести сальные разговоры? Убедительного ответа на этот вопрос я так и не добился. Не думаю, что здесь какой-то заговор. Скорее, сами картины происшедшего — священник содомизирует мальчика прямо на алтаре, пока тот не обделается; священник вводит во влагалище девочки кропильницу для святой воды; маленький мальчик прячет от мамы окровавленные трусы — были слишком тяжелы даже для многое повидавших журналистов.