Черный пролетарий (СИ) - Юрий Гаврюченков

На галёре прошлёпали подошвы. Альберт Калужский опустил на пол камеры ведро тёплой воды. Звякнула ручка.

— Орёшь, на продоле слышно, — укоризненно сказал он.

Мотвил заткнулся.

Целитель поставил у шконки напротив головы Щавеля таз. Залез в свой медицинский сидор, порылся. Достал мешочек соли. Высыпал в ведро.

— Сейчас желудок прочистим, — ободрил он пациента.

Щавель закрыл глаза.

— Что значит «плох», что значит «не пошла»? — разъярился Литвин, когда Воля Петрович доложил о чрезвычайном происшествии.

Разговор состоялся в канцелярии при закрытых дверях. Выслушав начальника тюрьмы и не получив внятного объяснения, сотник пригласил Карпа.

— Отравил командира, получается? — прогудел знатный работорговец, глядя на провинившегося, как на раба, которому надо то ли плетей всыпать, то ли распять у дороги.

Сам же Воля Петрович в ум взять не мог, как это случилось. «Горе арестантское», редко употребляемое по причине трудности производства, раньше сбоев не давало. Князев любил пропустить по рюмашке с главкумом, когда требовалось разработать сложную комбинацию по бесконтактной добыче информации у важного заключённого или придумать стратегию усмирения бунта, который в целях личной выгоды замутили воры. Да мало ли проблем возникало с трудным контингентом? Для подобных целей составлял Воля Петрович из подручных ингредиентов чудодейственные напитки, в изготовлении которых был большой дока. А тут одно из самых простых и надёжных зелий дало сбой. Найти обоснование этому Князев не мог.

— Не отрава! Мы сами пьём! — в отсутствии свидетелей из числа нижестоящих, Воля Петрович сбросил личину хозяина и предстал настоящим рабом. — Хотите забожусь на курочку-рябу? — не дожидаясь ответа, он подскочил к окну и поклялся страшной тюремною клятвой, истово таращась на решётку: — По-московски падлой буду, по-ростовски сукой буду, трижды в рот меня имать, век свободы не видать! — обернулся и, зацепив большим пальцем передний зуб, щёлкнул ногтем. — Не травил я Щавеля, зуб даю! Жопу ставлю, не травил!

Поскольку утверждение крепила лютая арестантская божба, Карп и Литвин поверили.

— Идём, покажешь, — Карп выставил пузо и почти выпихнул Князева из канцелярии.

Так и вёл до больницы, подпирая брюхом, будто конвоировал.

В камере пахло рвотой, пол был мокрый. Альберт Калужский рылся в сидоре, Мотвил сидел на шконке, скрестив ноги, а Щавель лежал навзничь, накрытый докторской епанчёй. Выглядел он жутко.

— Ничего не помогает, — посетовал целитель. — Промывание сделал, укрепляющего давал, но без толку.

— Каково состояние? — осведомился Карп.

— Пульс нитевидный, дыхание неглубокое. Скоро агония. Позовите сына попрощаться.

Карп набычился, но в душе возрадовался.

«Если не тянуть, завтра похороним, послезавтра выступим, а запослезавтра будем пить вино в Великом Муроме, — смекнул караванщик. — А рабов я обратно-взад у Жёлудя укуплю по дешёвке. Парнишка лоховат, да и не до торга ему будет — горем убит».

Литвин окаменел лицом.

«Если командир умрёт, авторитет в отряде вернётся ко мне, с ним и любовь личного состава, и заслуженное признание, как раньше. Похороним Щавеля на кладбище имени князя Владимира с воинскими почестями, а послезавтра выступим в Муром. Лузгу с Жёлудем отправлю в Новгород, чтобы не отсвечивали. Подручным Щавеля в моём отряде делать нечего, обойдёмся без напоминаний. Заодно бы и доктора заменить. Сниму с должности и оставлю здесь как не справившегося, а в Муроме лучшего найду. В Муроме дневка, губернатор выделяет конвой, сразу двигаем на Арзамас, ловим рабов и домой».

Карп и Литвин переглянулись. Они поняли друг друга.

Воля Петрович стоял за их спинами и рюхал.

«Возглавить администрацию, стать полновластным хозяином города и бездарно всё просрать, — думал он. — Недаром говорят, чем выше взлетел, тем больнее падать. А уж так стремительно ухнуть вниз… Надо правильно составить рапорт князю, я столько лет служу без пролётов, может и обойдётся. Или, пока не арестовали и не посадили на цепь, прямо с больнички пойти в кабинет, сесть за стол и застрелиться из табельного оружия? Избегну мучений и позора. Кто знает, чего от новгородцев ждать?» — Воле Петровичу не понравилось, как Литвин с Карпом переглянулись. Ну, как ОМОН разом повяжет городскую стражу на первом этаже казармы, захватит оружейную комнату Централа и займёт оборону по плану «Крепость»? Заблокируют наружные окна и двери, баррикадами из телег, мебели и нар объединят здания на внешнем дворе в комплекс «административный корпус-казарма-конюшня», после чего обстоятельно начнут собственное следствие с допросами и пытками всех сотрудников учреждения?

Князев разбирался в оперативных планах, прекрасно знал тактику ОМОН, видел, как работают ратники, и был убеждён, что для захвата Владимирского централа со стороны казармы семи десяткам витязей потребуется минут пять.

«Лучше было позволить Семестрову испросить подмоги в Великом Муроме, — закралась крамольная мысль. — Пришла бы сотня с огнестрелом и навела порядок, а дружинники отправились выполнять свою задачу. Как сложилось бы хорошо, и Щавель был жив, — на мгновение взор Воли Петровича прояснился, глаза приобрели фиалковый оттенок, но старый службист в нём призвал к порядку напуганную Яркую Личность и задавил ростки рукопожатности. — Будь что будет, — решил Князев, — а я продолжу выполнять свой долг до конца».

— Позову Жёлудя, — заявил сотник и бросил начальнику тюрьмы как холопу: — За мной. Проводишь через вахту.

— Сюда, — показал на открытую камеру Воля Петрович, и Жёлудь вошёл, робко сжимая мешочек.

Очутившись в стенах Централа, парень был немало подавлен царившей там атмосферой отчаяния и угнетения. Больница было ещё не самой преисподней, но преддверием ада, распахнувшим смрадную пасть, куда молодой лучник ринулся, ведомый главцербером. «Как тут люди годами выдерживают?» — недоумевал Жёлудь, сожалея, что не прихватил своего Хранителя — обережный идол сейчас оказался бы как никогда уместен.

Ступив за порог, парень почувствовал себя увереннее. Здесь были все свои. Даже громоздившийся на шконке Мотвил был с воли.

— Батя! — вскрикнул Жёлудь и бросился к отцу, склонился над старым лучником, вгляделся в посеревшее лицо. Таким его парень не помнил. Щёки запали, черты заострились, в волосах как будто прибавилось седины.

Альберт Калужский отступил к двери, чтобы не мешать прощаться. Там стоял мрачный как грозовая туча Карп и совершенно одервеневший от предчувствия неминуемой беды Воля Петрович, который видел развилку своей жизни на два совершенно определённых направления: пуля в лоб в кабинете или ошейник, прикованный цепью к стене карцера.

— Сейчас, батя… — Жёлудь засуетился, дёрнул концы шнурка, распустил устье мешочка. — Сейчас, обожди.

Воля Петрович застыл у дверей колодой. Не проявляя интереса к содержимому, он в казарме выяснил у Жёлудя, что там. Карп же с Альбертом переглянулись и Карп пожал плечами, дескать, пусть отправляет в последний путь по своим ингерманландским обычаям, кто их, варваров, знает. Что бы там в мешке ни было, препятствовать парню не след.

— Сейчас, батя, — Жёлудь достал из мешочка мешочечек, из мешочечка свёрточек, размотал, бросил кожи на шконку и явил на свет камеры Хранителя Щавеля.

— Щас, батя, — Жёлудь выдернул из ножен клинок, прижал Хранителя правым локтем к груди, левой ладонью быстро полоснул по лезвию и принялся густо намазывать идола кровью.

Мотвил зашевелился. Повертел башкой, раздул ноздри. Навострил уши.

Жёлудь положил Хранителя на грудь отца, скрестил поверх резной фигурки отцовы руки. Замер, выжидательно глядя на него.

«Несчастные лесные дикари,» — подумал Альберт Калужский.

Щавель глубоко вдохнул. Ровно выдохнул. «Агония началась?» — предположил доктор, но старый лучник продолжал мерно дышать, вводя лепилу в недоумение.

Молодой лучник переминался с ноги на ногу, проявляя нетерпение. Он был недоволен. Крайние меры, которым не учили в эльфийской школе, но при обряде инициации передавали от отца к сыну в каждой охотничьей семье, быстрого результата не дали. Надо было продолжать, потому что останавливаться не имело смысла.

Жёлудь полоснул по ладони ещё раз, крепко сжал кулак, открыл Щавелю рот и выпустил туда ручеёк крови.

— Ты чего творишь? — неодобрительно буркнул Карп.

— Я не отступлюсь, — жёстко ответил Жёлудь так, что у работорговца отпало желание спрашивать.

Карп только головой покачал, а Альберт Калужский очертил напротив сердца обережный круг и мысленно сплюнул. «Неисправимые дикари! — опечалился он. — Мог бы на тот свет проводить без каннибализма».

Щавель проглотил кровь. Щёки его порозовели.