Сделай это нежно - Ирэн Роздобудько

Я зажал револьвер в ее дрожащей руке, установив ее палец на курке, направил его себе в грудь и сказал:

– Сделай это нежно…

Я возвращаюсь!

«…Это случилось вскоре после того, как от берега отчалила лодка, доставившая кроме воска и меда тысячу старых ружей, которые мертвым грузом залегли в подвале Грэхема Граха, ведь на острове не нашлось бы и тысячи воинов или желающих вооружиться.

Грах-младший разбудил меня и велел стать в цепь вместе с другими членами семьи – передавать ружья из рук в руки, пока последнее не оказалось у Граха-старшего. А оттуда – в подвал под его же проклятия властям, которые менялись здесь, на острове, чуть ли не каждые полгода.

Мы уже и сами запутались, с кем и против кого нужно поднимать стволы и какого цвета флаг висел на здании Комендатуры с первого дня существования нашего острова.

Мне очень хотелось спать.

На сотом ружье на моих пальцах появились волдыри, на двухсотом – лопнули и из них потекла жидкость. И я подумала: чудеса твои, Господи, – как быстро.

А еще я подумала, что Грах-младший сегодня точно не тронет меня, ведь его вымотает бессмысленный ночной труд.

Я подумала об этом и испугалась, что подумала именно так. Ведь когда я согласилась выйти замуж за этого иноверца, со мной случилось то, о чем в этих краях старшие женщины говорят: лишиться глаз.

Они знают, о чем говорят!

Ведь они так же, в свое время, теряли зрение и шли замуж – вслепую. Из-за того, что один подарил ожерелье или ленту, другой – помог донести до дома ведро с водой…

Этого у нас, как правило, было достаточно, чтобы «лишиться глаз».

Но я лишилась их, когда Грах, победив быка на сельской корриде, протянул мне его отрубленный хвост. Что означало: ты – моя.

Тогда я подумала, что не стоит отталкивать его только потому, что у него на шее висит акулий зуб, а не знак принадлежности к нашей вере.

В первую ночь, когда этот зуб акулы на черной от пота веревке стал раскачиваться над моим лицом, царапая щеку, Грах сунул мне его в рот и приказал зажать зубами – и я сделала это с удивлением, ужасом и отвращением. Ведь зуб и веревка невероятно смердели чем-то нездешним. Теперь я думаю, что так пахнет сера…

Я сделала это. И правильно сделала, мысленно поблагодарив мужа за предусмотрительность, – ведь делала так и потом, чтобы чувствовать только свои сжатые до боли челюсти. И больше – ничего. Ничего, кроме мерзкого привкуса во рту…

Но сегодня все изменилось. И я с ужасом и восторгом думала о том, что больше никогда не зажму в зубах эту вонючую веревку!

Я шла в кромешной темноте, среди узких горных троп, путающихся под ногами, как змеи, и пытающихся завести не туда, куда надо. Или наоборот – куда надо: туда, где одна из них прервется крутым склоном, по которому грохочет водопад, усеянный острыми каменными осколками.

И я полечу! Все кончится. И эта ночь. И мысли о веревке с акульим зубом. И мозоли. И сожаление о волосах, скрытых под платком с шестнадцати лет.

Но нет, я должна идти по правильной тропке, должна вернуться до рассвета и лечь в постель, сдерживая дыхание, не шевелиться до первого петуха, чтобы никто не догадался, что сегодня я (неужели – я?) совершила первый поступок в своей жизни.

Поступок, за который готова хоть завтра встать у столба перед Комендатурой и сорвать с головы платок, чтобы в последний раз показать цвет своих волос – медно-рыжий – такой, которого здесь ни у кого нет!

…Небо уже светлело, когда я вышла на холм, с которого открывался вид на наш поселок, и остановилась, чтобы перевести дыхание. Подумала о том, что до первых петухов остается каких-то пару часов.

Пару часов, за которые должна прожить всю свою жизнь от начала и по сегодняшний день – так, чтобы сполна прочувствовать каждый его миг, отматывая назад нить времени, чтобы дойти до сердцевины – до той минуты, с которой начинается мое первое воспоминание.

…Я посмотрела с холма вниз, будто впервые. И задохнулась.

Городок лежал среди деревьев и гор, словно низка необработанных кораллов. Леса, на границе лета и осени, тускло светились зеленью и золотом. Я подумала, что родители произвели меня на свет только для того, чтобы сегодня утром 23 числа девятого месяца, 200… года я увидела эту низку мокрых кораллов в золоте – так ясно и четко и так до слез трогательно – во всей красе, во всей бескрайности, во всем отчаянии, с которым я возвращаюсь назад.

Вдали, на самом берегу, возвышалась старинная крепость. Она непоколебимо стояла там тысячу лет. Я подумала, что она – это я… И я должна быть такой же непоколебимой.

И начала спускаться к поселку, к дому своего мужа Грэхема Граха-младшего…»

А за пять лет до этой ночи…

…она сидела на своем любимом холме и ждала того часа, когда море сольется с небом и наступит тьма. Сегодня она пришла сюда, на свое любимое место, раньше, чтобы не слышать, как в поселке отмечают первый весенний поединок между быком и человеком. А еще – сто первую драку между людьми, которой обычно сопровождалось укрощение быка.

Поселок гудел.

Сверху ей было видно, как по улицам клубится пыль, которую вздымают под собой тысячи ног.

Но не только желание уединиться привело Алоуа на холм. Случилось нечто гораздо более важное, чем поединок с быком: сегодня она почувствовала тот толчок в сердце, которого бессознательно ожидала еще с детства. Правда, она думала, что это произойдет иначе – не в шуме толпы, не в разгульной простоте крестьянского праздника. Но произошло именно так – в шуме и в толпе, движущейся по улицам к затоптанной площади, чтобы увидеть поединок с быком. Этого события в течение зимы ждали все девушки поселка. Даже те, кто зажимает носы и закрывает глаза, когда рыбаки несут по улицам улов.

В этот день даже замужние женщины выходят за ворота своих домов, чтобы увидеть движение разгоряченной, возбужденной толпы. А главное – увидеть того, кто должен стать нынешним героем праздника.

Ежегодно его избирали на «большом совете», который обычно проходил в таверне. Старые обожженные солнцем и солью пьяницы путем долгих переговоров, которые могли закончиться дракой и всеобщим пьянством до утра, назначали достойного юношу для боя с быком.

Им мог стать парень, достигший восемнадцатилетия и живший на улице, противоположной той, на которой жил герой прошлого года. Он должен был быть отчаянным и достаточно красивым, чтобы не только поразить зрителей физической подготовкой, но и радовать глаз женщин, особенно матерей, которые придут не столько посмотреть на драку, сколько присмотреть будущего мужа для своих дочерей. Но и сам герой в случае победы мог выбрать себе любую девушку для помолвки, подарив ей отрезанный кончик хвоста побежденного животного.

В такой решающий вечер под таверной до утра толпились парни, ожидая судьбоносного решения старейшин.

На этот раз совет закончился довольно быстро: все знали, что младшему Граху исполнилось восемнадцать. А лучшего героя поди отыщи!

К тому же давно пора было обуздать самого жестокого быка, который уже три года кряду отправлял на тот свет юношей из семей Стенхов, Майлоу и Карби. Конечно, это был бык по имени Приговор – черная гора с двумя острейшими полумесяцами на крутом лбу.

В тот день Алоуа так же, как и все остальные, вышла за ворота.

Посмотрела в конец улицы – там, как вода в котле, закипал шум и, как волны в море, вздымалась пыль под ногами торжественного многотысячного шествия. Впереди шел юноша в черном плаще.

Вот тогда Алоуа почувствовала странный мгновенный укол в сердце и… «лишилась глаз».

Она прижалась к воротам, чтобы толпа не затоптала ее. Когда толпа приблизилась настолько, что можно было разглядеть лицо юноши в черном, Алоуа почувствовала злость и досаду: это был Грэхем Грах-младший! Тот самый, о котором так любили сплетничать подруги. Тот самый, что всегда пугал ее выкриками у колодца. Тот самый, чьи ухаживания за дочерью лавочника выводили ее из равновесия. Да, это был он.

За ним шел разноцветный люд, среди которого Алоуа увидела и своих родителей, и родителей Грэхема, и подруг, которые приветливо махали ей руками, приглашая влиться в шумную толпу. Алоуа затаила дыхание.

Грэхем приближался.

Его плащ развевался на ветру, как пиратский флаг.

Проходя мимо девушки, он улыбнулся.

Алоуа пожала плечами и шмыгнула за ворота только для того, чтобы прижаться к ним горящим лицом. И сразу услышала шепот в щель: «Ты должна это видеть».

Возможно, это ей только показалось, но она поняла, что не пойти – нельзя, что ее отсутствие на празднике может каким-то образом повлиять на исход боя. И не только боя, а всей дальнейшей жизни.

Выждав несколько минут, Алоуа снова вышла на улицу и медленно пошла за праздничным шествием…

Когда она дошла до огороженной деревянными щитами площади, там уже не было ни одного свободного места, и ей пришлось протискиваться между потными телами. Толпа колыхалась и гудела, зажимая ее и откатывая назад, как волны прибоя.