Свет – это мы - Мэтью Квик

передает личное приглашение и запрашивает ее персональное присутствие, в знак того, что никто не держит обид, и с целью объединить всех, кто пережил трагедию в кинотеатре «Мажестик».

Я попросил секретаршу повторить мое сообщение слово в слово, чтобы убедиться, что она все записала правильно, что она и сделала, и я смог вздохнуть спокойно, поскольку теперь у Сандры Койл не было никакого способа заявить, что я ею пренебрег или попытался исключить ее из работы над фильмом. С нее как раз сталось бы заявить именно это, только бы навредить всему предприятию. Я точно знаю, потому что в этом смысле она похожа на мою мать, или даже мать Эли, хотя с ней я ни разу лично не встречался.

Всю следующую неделю Джилл в присутствии Эли изображала увлеченность, в то же время не оставляя отчаянных попыток в любую минуту, когда мы оставались с ней наедине, отговорить меня от встречи в библиотеке.

– Но вся группа Выживших, за исключением Сандры Койл, уже согласилась прийти, – возражал я.

– Да, – отвечала Джилл, – и это потому, что ты не объяснил, чего ты от них хочешь: сниматься в фильме ужасов по мотивам стрельбы, которая унесла жизни их родных.

– Это метафора! Для исцеления! – кричал я.

– Людям в трауре метафоры ни за чем не сдались! – парировала Джилл, не уступая мне в громкости.

– Ты видела костюм чудища? – говорил я, глядя на нее победительно, поскольку несомненные достоинства костюма говорили сами за себя.

– Лукас, ты и в самом деле тронулся, – заключала она и выбегала из комнаты.

Этот диалог повторялся из раза в раз, и мне начало казаться, что никакого выхода из заколдованного круга не существует – до вечера вторника, всего за несколько часов до встречи. Джилл пришла домой со смены в «Кружке» раньше обычного, в сопровождении Исайи. Эли у себя в оранжевой палатке готовился к своему парадному выходу. Мои лучшие друзья зашли в гостиную и попросили меня сесть.

– Почему ты никому не сказал, что сегодняшняя встреча посвящена фильму ужасов? – начал Исайя таким тоном, что я сразу понял: Джилл проговорилась о нашем секрете, но не сумела должным образом представить его, что и неудивительно, поскольку она не принимала участия в моих с Эли углубленных и развивающихся на ходу творческих дискуссиях.

Я попытался объяснить, что это такая метафора, но Исайя явно не был заинтересован в обсуждении художественных достоинств нашего замысла. Очень жаль, учитывая, что он является уважаемым деятелем образования и образцом общественного поведения.

Потом Джилл и Исайя принялись по очереди убеждать меня отложить собрание, а вместо этого составить конспект нашего предложения, которое они смогли бы оценить, прежде чем представлять его на суд остальных Выживших. Они предположили, что мы, возможно, не все достаточно тщательно продумали и в какой-то момент отклонились от замысла – что для дипломного проекта не имело большого значения, но представляло проблему в отношении чувств и мыслей Выживших, которые все еще находились в трауре и страдали от посттравматического стресса. Меня немного удивило, что даже мои лучшие друзья оказались не в состоянии увидеть гениальность того, что мы с Эли задумали, но потом я вспомнил, что почти все гении в истории поначалу оказывались непонятыми и что это, возможно, просто необходимая часть пути любого художника к признанию, наш первый психологический барьер.

Если даже их я не мог склонить на свою сторону художественными достоинствами проекта, что ж, возможно, мне следовало бы обратиться к его целительным свойствам. Я описал, с каким энтузиазмом Эли работает над сценарием, и сказал, что ни разу в жизни не наблюдал молодого человека, более вовлеченного и нацеленного на успех.

Я напомнил им, что этот же самый молодой человек бросил школу. Но над дипломным проектом он трудился по десять-двенадцать часов каждый день, с улыбкой на лице и живостью во взоре. Да, хорошо, его брат совершил чудовищный поступок, но Джейкоб все равно был живым человеком. И Эли любил его. По-настоящему любил. И на нас, взрослых, лежит ответственность за то, чтобы болезнь, поразившая Джейкоба, не распространилась дальше, потому что если ничего не делать, именно это с легкостью и произойдет, я-то знаю. Потом оказалось, что я повторяю один и тот же вопрос, не давая никому возможности на него ответить: «Вы понимаете, о чем я?» Я говорил все быстрее и быстрее, как будто сама эта скорость заставит их наконец меня понять. Выражение на их лицах предполагало скорее обратное. Чем больше я говорил, тем больше они, казалось, отстранялись от меня в испуге, пока мне не начало казаться, что я превращаюсь в чудовище прямо на глазах у самых дорогих мне во всем мире людей.

Тогда я понял, что уже какое-то время оглушительно кричу, закрыл рот, закрыл глаза и предоставил тишине возможность обосноваться в комнате.

– Что тут происходит? – спросил Эли.

Я открыл глаза и увидел, что он стоит на пороге гостиной и его опасливый мальчишеский взгляд, ощупывающий Джилл и Исайю в поисках ответа, уже заранее пытается извиниться.

Никто ему не ответил.

Тогда он попытался разрядить ситуацию:

– Мистер Хендерсон, вы ведь придете сегодня? Джилл, и вы тоже?

В его голосе было столько отчаянной надежды, что я подумал: «Задушу их обоих своими же руками, если они посмеют сказать не то». К счастью, они оба пробормотали «ага», уставившись в пол.

– Отлично, – сказал Эли. – Я получу аттестат, это понятно, но наша цель гораздо шире. Мы исцелим этот город. Мы принесем добро. Мистер Гудгейм – настоящее сокровище. Я уже так многому научился. Возможно, я этого не заслуживаю. Спасибо вам, мистер Хендерсон, за эту возможность. Вы не пожалеете. Ваша школа будет мной гордиться, вот увидите.

Исайя долго не мог взглянуть Эли в глаза, но наконец справился, и тут мальчик добавил:

– У нас с мистером Гудгеймом еще много дел на сегодня. Вы не возражаете, если я его утащу?

Потом он взглянул на меня и кивнул в направлении двери во двор. Мне понадобилась пара секунд, чтобы понять, куда он клонит, но потом я встал и проследовал за ним к палатке, где мы и спрятались в ожидании встречи, слушая на его телефоне музыку, которую он назвал «чил-аут».

Интересно, что я не спросил его напрямую, слышал ли он мои вопли и знал ли, что послужило их причиной. Я догадывался, что да, скорее всего, слышал, и уж точно знал. Он также не сказал мне там, в палатке, что моя ярость в отношении Джилл и Исайи была простительна и что