Распутин - Иван Наживин

И не столько слова мужа пугали ее, сколько вся эта новая манера его говорить, это страшное бурление в нем каких-то жутких сил, которое она чувствовала. И не одна она: всем казалось, что в нем несется какой-то бешеный поток, из которого он едва успевал выхватывать обрывки мыслей, жуткие слова, этот бередящий душу новый смех.

— Ты, главное, не пугайся, Лида! — торопливо и убедительно говорил он. — Теперь все разъяснилось, и пугаться стало нечего… Собственно, он еще в Окшинске говорил мне об этом, но я как-то тогда не обратил внимания. Думал, так, интеллигентское брюзжание… А тут — большая мысль! Вот только я все сбиваюсь… О чем я говорил? Да, Матрена… Впрочем, Матрена — это частность, пустяки… — оборвал он и снова стал лихорадочно рыться в своей тетрадочке. — Потому, когда и Матрены не было, тоже было занятно. Вы говорите: монархия… Позвольте: а разве не монархии залили мир кровью? Разве не они разрушили эти огромные человеческие муравейники? Разве не они задавили народ нищетой и невежеством? Церковь, скажете? Прекрасно, — а где она, проклятая, была, когда готовились, когда творились все эти ужасы? Наука? Ха-ха-ха… Не за что ухватиться! Пустота, nihil — рыжий прав, рыжий торжествует по всей линии! И опять не это главное… Главное у того окшинского философа вот: если вы внимательно просмотрите жизнь Льва Толстого и вши, которая живет на голове идиота, вас поразит основной закон жизни: ее случайность, неожиданность, нелогичность. Основное свойство ее в том, что никогда — понимаете: никогда! — желания, мысли, поступки человека не дают того, чего от них ожидают. Христос проповедовал братство, любовь, свободу — выросла инквизиция, религиозные войны, Цезарь Борджиа и наши попики… Французы затрещали на весь мир своей революцией — в результате Наполеон, и переправа у Березины, и Ватерлоо, и Святая Елена. Мы с Деникиным пошли в Москву — попали в вонючий сарай. Вы скажете: у красных зато выходит по-ихнему?.. Извините: обещали изобилие — сами дохнут от голода, обещали мир — утопают в крови, всеобщее содружество — получилась зеленая ненависть… И что поделывают они с рыжим?! А рыжих миллионы! Хи-хи-хи… Рыжий — это скала, это бездна, которую не обойти и не объехать… Рыжий их сожрет не сегодня, так завтра… И вот золотое правило, если хочешь в Москву, не ходи в Москву, а иди куда-нибудь в другое место… И все это записано в этой вот тетрадке. Мое собрание сочинений в четырнадцати томах чепуха, а эта тетрадка — откровение. Мы не Прометеи… или пусть даже и Прометеи, ибо промахнулся крепко и Прометей: хотел достать огонь с неба, а попал на скалу орлам на завтрак. Нас с Прометеем кто-то — и даже малоумный: ибо что же умного в этом сарае, где так воняет отхожим местом? — кто-то дергает за ниточки, и мы ведем канкан всемирной истории. Хи-хи-хи… — засмеялся он неприятным смехом. — Хи-хи-хи…

Лидия Ивановна вдруг забилась в истерике. Раздались крики ужаса. Марфа с округлившимися глазами шептала слова бессильной молитвы. Но люди справились с собой, овладели тем ужасом, который стал было охватывать их. Многие поднялись, обступили старика, уговорили его, успокоили, уложили в углу на кучу какой-то одежи. И он лег, смеясь своим нехорошим смехом: он понял, что они еще не готовы к восприятию великих истин, которые он готовился открыть этим Матренам, и он затаился, молча обдумывая это новое учение. А Матрены были уверены, что он спит! Хи-хи-хи…

Слышнее запел в щелях ветер, заглядывали в сарай через эти щели алмазные звезды, а люди сидели, прижавшись к стенам и друг к другу, и молчали, ибо говорить было уже не о чем. Жизни их пестрыми клубками сматывались и разматывались перед ними во мраке, и все эти клубки сливались в один огромный клубок, который тоже сматывался и разматывался, играя разноцветно, и никто не мог понять, для чего это сматывание и разматывание, эта пестрота красок, это движение. И шли часы, и было очень холодно, и хотелось есть, и все было все равно.

Энергичная душа Алексея подсказала было ему смелую мысль: часовых всего двое, сидят они у дверей — ничего не стоит выломать в задней стене несколько тесин и уйти. Но как идти всем, как решить, кому идти, кому не идти, — все было так сложно, требовало столько усилий, а хотелось совсем не усилий, а большой тишины, большого покоя. Ну уйдешь, а потом что? Опять месяцы кровопролития, страдания, сознания своей бессмысленной гибели и в этом океане бессмыслицы и преступлений… Не все ли равно? Будь что будет! Галочка? О да, мысль о ней мучительна, но что же делать, что делать? И беспорядочно вставали в душе солнечные картины далекого детства в разоренном, но милом родовом гнезде в верховьях Днепра, и университетские годы, и первое путешествие с научными целями в зеленую глушь дикого Алтая, и грозовые картины великой в своем безумии войны, и жуткая ночь убийства Распутина, и вся эта смута… Зачем все это было. И — не было ответа..

И в щели сарая тупо засветился мутно-свинцовый рассвет. Тяжкая тревога в душах усилилась, ибо что-то приближалось новое и несомненно очень страшное: пьяные крики и шалая пальба продолжались всю ночь. И где-то совсем рядом за кладбищем вдруг резко рванул в предутренней тишине беспорядочный залп… Что это: наступление или расстрелы?.. Неизвестно… И лица были у всех белые, и глаза большие и страшные, и в голосах дрожало что-то жалобное…

Послышались грубые голоса, шаги, и ворота сарая широко распахнулись. На фоне кроткой и ясной зари едва заметно качалось на воротах темное длинное тело старухи с чугунно-черным лицом и синим высунутым языком. Галки и вороны кружились вкруг голубых с золотыми звездочками главок-луковок старой церкви… Где-то слышалась пьяная бесстыжая песня… В раскрытых настежь воротах сарая стоял комиссар, здоровенный детина с грубым лицом, маленькими жесткими глазками и чисто подбритым по новой моде затылком. С ним был конвой. С аффектированным равнодушием оглядел он толпу пленных, и на одно короткое мгновение глаза его задержались на стройной фигуре Галочки, которая, белая, как мел, с огромными, сияющими внутренним огнем глазами, точно молилась про себя о чуде.

— Ну-с… — откашлялся комиссар басисто. — Произведем разбор-Офицеров — отдельно, солдат — отдельно, цивильных — опять отдельно, женщин отдельно и молоденьких красавиц — опять отдельно… — осклабился он, потому что ему казалось, что он говорит умно, распорядительно и даже с иронией. — Кое-кого придется вывести в расход, а остальных — смотря по заслугам… Ну, становитесь по группам, как я сказал…

В полутемном вонючем сарае началось что-то невообразимое. В дикой безобразной мешанине рыданий, истерик, ругательств, мольбы, исступленных просьб, молитв гибло последнее: вера в Бога, в справедливость, в человека, в жизнь, во все… Жизнь представилась вдруг всем злой насмешкой в холодной пустоте. И в то же время никогда еще не хотелось так жить — жить, жить, жить, хотя бы даже в бессмыслице, в грязи, в ужасе!

— Так что же это выходит, что мы сами вчера для себя могилу рыли? — улыбаясь, спросил Андрей Иванович комиссара.

— А что же вы хотите, чтобы мы на вас и теперь работали? — засмеялся тот, довольный собой. — Довольно вы нашей кровушки попили… — пустил он иронически известную большевистскую фразу.

— Ну что же… — добродушно согласился Андрей Иванович. — В конце концов вся жизнь человека — это только длинное рытье для себя могилы… В этой вот тетрадке все это изложено в порядке… — сказал он деловито. — Потом вы все прочтете…

— Дайте-ка, дайте сюда… — сказал комиссар подозрительно: как человек малограмотный, он относился недоверчиво ко всякой исписанной бумаге, видел в ней вещь опасную всегда.

И он небрежно ткнул смятую тетрадочку в карман своей шинели. В сарае кипело. Людей разделяли один от другого. Они не хотели.

Их разрывали солдаты руками, прикладами, штыками. Петров, солдат с гнилыми зубами в слюнявом рту, пойманный около ослихи, оттаскивал Галочку от матери. Алексей с вдруг ожившей душой, ничего не видя выкатившимися от ярости глазами, бросился к нему, страшным ударом кулака в лицо сбил его на землю, но в ту же минуту холодный штык, хрустя, вошел ему сзади между лопаток в спину, и он, еще не осмыслив ничего, что с ним происходит, взмахнул, точно ловя что-то, руками и повалился навзничь. И всплыло почему-то в памяти: чуть освещенная лестница во дворце Юсупова, и ужас ожидания, и похабно наяривает граммофон Yankee doodle, и вдруг глухой выстрел внизу, в кабинете. Но надвинулся быстро черный густой мрак и все поглотил…

Наконец рыдающих, проклинающих, молящих униженно, окаменевших в последнем ужасе пленников разбили на группы — не так, как того хотел комиссар, это было невозможно, а только явных смертников отделили от остальных. Раненого корнета его величества прикололи на глазах у обезумевшей Неточки. И скоро часть пленных с черными застывшими душами, едва двигая ослабевшими вдруг ногами, потянулась под конвоем на кладбище, где вчера рыли могилы, а другая, более многочисленная, пошла в ворота, на которых все еще тихо качался черный длинный труп. Бесчувственную Галочку тащили со второй группой, а Андрей Иванович сам увязался за первой. Лидия Ивановна металась то к мужу, то к дочери, то опять к мужу, который, весь занятый собой, ничего не понимал, то к комиссару, то целовала руки солдат и, наконец, бесчувственная свалилась на привядшую росистую траву. Левик бился и плакал на руках у помертвевшей Марфы, которая не знала, что делать, и только творила молитвы, не зная ни какие, ни зачем…