Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

И действительно, когда Жоржик возвращается с добычей, она все раздает своим товаркам.

Бога нет, говорят большевики, „кто в Бога верит, не может быть коммунистом“, пишет Бухарин в своей „Азбуке коммунизма“[1116]. Следовательно, нет всех тех духовных нравственных начал, во имя которых человеку надлежит стремиться к высшему благу. Есть жизнь тела, и вот для этой жизни большевики стремятся к равенству, не понимая того, что оно недостижимо, тогда как если ставить идеалом стремление к совершенству, то этим самым нельзя допустить равенства, оно приходит само собой»[1117].

В Советской России все разом стали гражданами. Теперь и графиня Александра Львовна Толстая – гражданка, а ее инициалы и фамилию представители новой власти либо искажали по причине своей неграмотности, либо писали с ошибками по невнимательности. Так, в постановлении Политбюро ЦК РКП(б) об аресте дочери Льва Толстого Александры от 15 мая 1920 года была допущена ошибка: «Поручить т. Агранову закончить дело С. Л. Толстой не позже недельного срока и о результатах доложить в Оргбюро»[1118]. На Лубянке, а позднее и в Новоспасском лагере в качестве гражданок оказались спекулянтки, воровки, самогонщицы, жены офицеров, ушедших к белым, проститутки, бандитки, кокаинистки, крестьянки и аристократки. Состав заключенных с течением времени менялся: в ноябре в концлагере появилась «знаменитая мошенница, баронесса фон Штейн[1119], по прозвищу Сонька Золотая Ручка»[1120].

Немаловажен в таком случае вопрос о характере общения между заключенными. Воспоминания Александры Толстой свидетельствуют об отсутствии остроты в отношениях между бывшими дворянками и низами. Во время Первой мировой войны социальная и политическая рознь еще давали себя знать: врач-социалистка, как помним, заставляла графиню А. Л. Толстую, попавшую к ней в подчинение, работать за троих. В Новоспасском концлагере, судя по записям Александры Львовны, не было случаев злобы и мести в отношении дворян со стороны воровок и проституток. Но не было и единения.

Дамы, еще совсем недавно принадлежавшие к высшему обществу Российской империи, сторонились других арестанток. Как-то в воскресенье, в день свиданий, заключенные собрались у ворот, поблизости от которых были захоронения. Толстая вспоминала: «Проститутка Зинка нацепила на голову могильный венок и выплясывала около ворот, напевая похабную песню, кое-где около памятников и на плитах сидели по двое, разговаривали. В дальнем уголке на выступе памятника сидела баронесса Корф с другой старушкой, приятельницей, которая каждое воскресенье приходила к ней, принося скромную передачу, главное – немножко кофе, без которого баронесса не могла существовать. Обе они сидели прямые, высохшие, подобранные, точно боясь запачкаться окружающей их физической и моральной грязью. До меня долетали обрывки французских фраз»[1121]. Однако отгородиться от заключенных, как это пыталась сделать баронесса Корф, не представлялось Толстой возможным: она хорошо понимала, что все вместе они стали отверженными.

Александра Львовна, ожидая посетителей и во время встреч, испытывала сложные чувства:

«Иногда, – вспоминала она, – приходила сестра Таня, она, так же как баронесса, входила, точно платье подбирала, боясь запачкаться… Лицо ее выражало брезгливость, отвращение. Она старалась не замечать грубо намалеванных лиц, не слышать грязных слов. 〈…〉 Сестра казалась мне существом другого мира, и я мучилась вдвойне. Когда она уходила и захлопывались за ней тяжелые ворота, я чувствовала облегчение.

Но приходило воскресенье, и мы снова ждали, ждали всю неделю и волновались. В ночь с субботы на воскресенье не могли спать от волнения».

Судьба уравняла баронессу Каульбарс, выборную старосту лагеря Александру Федоровну Платонову и какую-нибудь проститутку Дуньку: они «были лишены и этой радости, у них не было в Москве ни родных, ни знакомых»[1122].

Л. Н. Толстой на протяжении всей своей жизни был близок к народу (он относил к нему крестьянство), любил народ, служил ему и был его адвокатом. Он чрезвычайно остро, и особенно в поздний период жизни, ощущал невыносимо тяжелое положение русского народа, и об этом он писал в ряде своих произведений. В начале 1880-х годов он участвовал в переписи населения в Москве, знакомясь с жизнью самых обездоленных слоев, а в начале 1890-х годов выступил организатором общественного движения по спасению от голода крестьян Тульской, Рязанской, Орловской губерний.

В письме от 24 ноября 1894 года Толстой изложил свою программу по преодолению кризисного положения в стране: «Если бы новый царь[1123] спросил у меня, что бы я ему посоветовал делать, я бы сказал ему: употребите свою неограниченную власть на уничтожение земельной собственности в России и введите систему единого налога, а затем откажитесь от власти и дайте народу свободу управления»[1124].

Вместе с тем поздний Толстой сомневался не только в возможности усовершенствовать существующее государственное управление, он не возлагал надежды и на любой другой тип государственной организации, связывая изменения в современном мире в первую очередь с личным почином человека. «Ждать сверху какого-либо изменения и улучшения никак нельзя, и не могу отделаться от мысли, что оно и не нужно. Все в нас самих, и мы свободны, если только живем истинной жизнью»[1125], – рассуждал Толстой в письме от 12 марта 1895 года.

Однако сам он до 1891 года оставался помещиком, а после разделения своего имущества между детьми и женой продолжал, как бы ни было это мучительно для него, принадлежать к миру господ. В такой ситуации у писателя сложилось глубокое и острое чувство вины перед народом.

У заключенной в лагере Александры Толстой, конечно же, не было пренебрежительно-надменного отношения к проституткам, воровкам и бандиткам. Более того, она испытывала, как и отец, чувство вины перед окружающими ее женщинами из простонародья. Как-то заключенных погнали на работу. Некоторые политические, в том числе Толстая, пошли по собственному желанию им помогать. Женщины разгружали вагоны с дровами, каждой приходилось в одиночку раз за разом перетаскивать очередное двухметровое бревно. Одна проститутка больно ударила бревном мешавшую ей Толстую в спину, однако та не ответила ни на удар, ни на последовавшую ругань. Более того, в эти минуты Александра Львовна впервые, как помечено ею в дневнике 1920 года, испытала новое чувство – «радость унижения». И свое тюремное заключение, и лагерные горести дочь Льва Толстого приняла как вполне заслуженное возмездие: «…я ясно сознаю всю виновность своей праздной, пустой и греховной жизни прошлого»[1126].

Однако с годами понимание этого случая изменилось. В книге «Дочь» Александра Львовна развернула воспоминание о нем несколько иначе. Теперь она сняла акцент с чувства собственной вины перед народом и подробнее описала саму проститутку, «кривую Дуньку», с которой после