Позолоченный век - Марк Твен

Филип Стерлинг часто говорил себе, что стоит ему серьезно посвятить лет десять любому из десятка планов, зародившихся в его голове, и он станет богатым человеком. Ему хотелось разбогатеть, он искренне этого желал, но по какой-то необъяснимой причине все не решался ступить на узенькую дорожку, ведущую к богатству. Зато когда он гулял по Бродвею, сливаясь с бурлящим людским потоком, он всегда чувствовал, как ему передается царящее здесь упоение богатством, и сам невольно перенимал пружинящую походку удачливых представителей мира имущих.

С особой силой это чувство передавалось ему по вечерам, в переполненном театре (Филип был слишком молод, чтобы помнить ложи старого театра на Чемберс-стрит, где невозмутимый Бэртон задавал тон своей буйной и беззастенчиво веселой команде), - и в антрактах между двумя действиями модной комедии, когда оркестр пиликал, гремел и дудел, выводя нестройные мелодии, весь мир казался Филипу полным неограниченных перспектив, и у него распирало грудь от сознания, что он может взять от жизни все, что ни пожелает.

Возможно, виною всему была та легкость, с которой события происходили на сцене, где к концу трех незаметно пролетающих актов добродетель всегда торжествовала; возможно, все дело было в ярком освещении, или в музыке, или в возбужденном гомоне толпы во время антрактов; возможно, просто в легковерной молодости; но, так или иначе, сидя в театре, Филип всегда непоколебимо верил в жизнь и свою победу в борьбе за счастье.

Как восхитительны иллюзии, создаваемые красками, мишурой, шелковыми одеяниями, дешевыми чувствами и выспренними диалогами! Пение скрипок всегда нас чарует, а канифоли всегда хватит, чтобы натереть смычок. Разве мы не восторгаемся чувствительным героем, крадущимся из-за кулис справа, чтобы при первом удобном случае похитить из картонного домика у левой кулисы хорошенькую жену своего богатого и деспотичного соседа? А когда он подходит к рампе и с вызовом заявляет публике: "Тот, кто поднимет руку на женщину иначе, чем с добрыми намерениями..." - разве сами мы не заглушаем аплодисментами конец его реплики?

Филипу так и не посчастливилось услышать, что же произойдет с человеком, который осмелится поднять руку на женщину с иными намерениями, кроме вышеуказанных, зато впоследствии ему довелось узнать, что женщина, с любыми намерениями поднявшая руку на мужчину, всегда будет оправдана судом присяжных.

В сущности, хотя Филип Стерлинг сам того не сознавал, ему хотелось добиться в жизни не только богатства. Этот скромный молодой человек вовсе не отказался бы от славы, если бы она пришла к нему в награду за какое-нибудь достойное деяние - например, за написанную им книгу, или за основанную им же влиятельную газету, или за какую-нибудь смелую экспедицию, вроде экспедиции лейтенанта Стрейна или доктора Кейна. Он сам не мог точно решить, что именно он бы предпочел. Иногда ему казалось, что приятно было бы стоять на кафедре в какой-нибудь известной церкви и смиренно проповедовать слово покаяния; ему даже приходило в голову, что, пожалуй, благороднее всего посвятить себя миссионерской деятельности в тех забытых богом краях, где растут финиковые пальмы, где особенно часто звучат трели соловья, а когда соловей молчит, по ночам поет бюль-бюль. Считай он себя достойным, он с удовольствием присоединился бы к компании молодых людей из Богословской семинарии, которые готовились к принятию сана, наслаждаясь всеми прелестями Нью-Йорка.

Филип был родом из Новой Англии и окончил Иельский университет. Он вынес оттуда далеко не все, что могло дать ему это почтенное заведение, но усвоил кое-что и не предусмотренное принятой там программой. Сюда входило прекрасное знание английского языка и достаточно обширные сведения из истории английской литературы; он мог недурно спеть песню - правда, не всегда в нужном ритме, но зато с большим подъемом; он мог экспромтом произнести вдохновенную речь в университетской аудитории, в студенческом клубе или стоя на первом попавшемся ящике или заборе; умел подтягиваться на одной руке и "крутить солнце" на турнике в гимнастическом зале; на ринге он неплохо "работал" левой рукой, с веслами обращался как профессионал и в качестве загребного не раз помогал своей команде выиграть гонки. Аппетит у Филипа был волчий, нрав веселый, а смех звонкий и искренний. У него были каштановые волосы, карие, далеко расставленные глаза, широкий, хотя и не очень высокий лоб и привлекательное лицо. Это был широкоплечий, длинноногий молодец шести футов росту, один из тех подвижных, жизнерадостных юношей, которые размашистой походкой и с независимым видом входят в мир и оживляют любое общество, в какое бы ни попали.

По совету друзей Филип после окончания университета решил заняться юриспруденцией. В теории она казалась ему достаточно внушительной наукой, но когда он начал практиковать, то не смог обнаружить ни одного случая, с которым стоило бы обратиться в суд. Всем клиентам, которые приходили к новому юристу, появившемуся в приемной адвокатской конторы, Филип неизменно советовал пойти на мировую и уладить дело без суда - все равно как, но уладить, - к величайшему недовольству своего патрона, считавшего, что всякий юридический спор между двумя лицами можно решить только в общепринятом процессуальном порядке, с уплатой положенного адвокату гонорара. К тому же Филип терпеть не мог переписывать судебные жалобы и был убежден, что жизнь, наполненная всяческими "посему" и "как упоминалось выше", с бесконечным переливанием из пустого в порожнее, будет для него просто невыносима.

И потому, а также "посему", но отнюдь не так, "как упоминалось выше", его перо занялось созданием произведений совсем иного рода. В некий злополучный час в популярных журналах, где платили три доллара за печатную страницу, появились две-три написанные им статьи, и вдруг Филип все понял: литература - вот его призвание! Нет более упоительного мгновенья в жизни молодого человека, чем то, когда он начинает верить, что призван пополнить ряды бессмертных мастеров слова. Это благороднейшее проявление честолюбия, - жаль только, что обычно оно зиждется на весьма непрочном фундаменте.

В описываемое нами время Филип приехал в Нью-Йорк, чтобы пробить себе дорогу в жизни. Он считал, что его талант легко обеспечит ему редакторское кресло в какой-нибудь из столичных газет; правда, он не имел никакого представления о газетной работе, ничего не смыслил в журналистике и понимал, что не сможет выполнять никакую техническую работу, но зато был уверен, что без всякого труда сумеет писать передовые статьи. Рутина редакционных будней претила ему, к тому же она была ниже его достоинства ведь он питомец университета и автор нескольких удачных журнальных статей! Он хотел начать прямо с верхней ступени лестницы.

К своему удивлению, он обнаружил, что все редакторские вакансии во всех газетах уже заполнены, всегда были заполнены и, вероятно, всегда будут заполнены. Издателям газет, решил он, нужны не талантливые люди, а всего лишь добросовестные, исполнительные посредственности. Поэтому Филип принялся усердно читать книги в Асторской библиотеке, развивая свой талант и разрабатывая замыслы литературных произведений, которые привлекут к нему всеобщее внимание. У него не нашлось достаточно опытного приятеля, который посоветовал бы ему посетить заседавший в те дни Доркингский конвент, написать очерк о выступающих там ораторах и ораторшах, отнести его редактору "Ежедневной Лозы" и постараться получить побольше за строчку.

Однажды кто-то из земляков Филипа, веривших в его способности, предложил ему взять на себя руководство одной провинциальной ежедневной газетой; он решил посоветоваться по этому вопросу с мистером Гринго, тем самым Гринго, который когда-то редактировал газету "Атлас".

- Конечно, соглашайтесь, - сказал Гринго. - Надо брать все, что попадается, чего там!

- Но они хотят, чтоб я превратил ее в рупор оппозиции.

- Ну и превращайте. Их партия все равно придет к власти: следующего президента выберут именно они.

- Я им не верю, - твердо сказал Филип, - их политика в корне неверна, и они не должны прийти к власти. Как я могу служить делу, которому не верю?

- Ну, как хотите, - с легким оттенком презрения ответил Гринго, отворачиваясь от Филипа. - Но если вы собираетесь заниматься литературой или сотрудничать в газете, вы быстро поймете, что совесть в наши дни непозволительная роскошь.

Однако Филип позволил себе эту роскошь и, поблагодарив в ответном письме своих земляков, отказался от предложения, объяснив при этом, что, по его мнению, их политические планы провалятся, во всяком случае - должны провалиться. И он вернулся к своим книгам в ожидании часа, когда ему представится возможность войти в литературу, не роняя своего достоинства.

Вот в эту-то пору нетерпеливого ожидания Филип и прогуливался как-то утром по Бродвею вместе с Генри Брайерли. Он частенько провожал Генри в центр города, к дому на Брод-стрит, который Генри называл своей "конторой" и куда ходил (или делал вид, что ходит) каждый день. Даже случайный знакомый должен был знать, что Генри - человек деловой и что он поглощен какими-то таинственными, но, несомненно, очень крупными операциями. Было ясно, что он в любую минуту может ожидать вызова в Вашингтон, Бостон, Монреаль или даже в Ливерпуль. Правда, этого ни разу не случилось, но никто из знакомых не удивился бы, узнав, что в один прекрасный день он уехал в Панаму или в Пеорию, или услышав от него, что он стал владельцем коммерческого банка.