Модель - Николай Удальцов

— Ну и что? — Элия явно не понимала направления моей мысли.

— А то, что нынешняя Россия — не продолжение Советского Союза.

И мы, и вы — совсем иные, новые страны.

Те времена, когда совершались эти преступления, — это не наша нынешняя вина.

Хотя — это по-прежнему наша нынешняя беда.

Общая, кстати сказать.

И если у вас был чужой тюремщик — сталинизм, то для нас он был своим собственным тюремщиком.

И как я не могу нести ответственности за преступления эпохи моих дедов, так и наш президент не может отвечать за сталинские преступления.

А сожаление о том, что это было в нашей совместной, не социальной, а человеческой истории, было высказано не раз.

И наверняка будет высказано еще.

Но подумай сама — разве я виноват перед тобой в том, что в жизни наших дедов и прадедов был сталинизм?

— Петр, ты еще скажи, что вы и Ленина не любите?

— Ленин для меня это просто кровавый шут от марксизма.

— А Маркс?

— Маркс, — улыбнулся я, — троечник от экономики.

— Что это ты так о Марксе?

— Я так о Марксе потому, что он не понял и сделал главную ошибку.

— И — какую? — Элия задала свой вопрос так, что я понял — это действительно ей интересно.

— Маркс решил, что пролетариат — это двигатель прогресса.

А время показало — что тормоз…

— …Тирания… Авторитаризм…

Да вы же сами на всех углах кричите о том, что Россия традиционно монархическая страна, — Элия говорила не митингово, а констатаци-онно; и мне вновь пришлось вступаться за своих современников.

Это было не просто, потому что об этом действительно говорили много.

Хотя мне было понятно, что говорить о традиционности монархии в России могут только — или очень глупые люди, или люди, специально нанятые для того, чтобы они рассказывали о том, что в России можно хорошо жить и при однодержавии.

И сталинизм выгоднее авторитаризму, чем демократия.

А уж монархия — и подавно.

— Понимаешь, девочка, — я говорил осторожно, подбирая каждое слово, — говорить о традиции могут только те, кто эту традицию продолжает непрерывно сохранять.

Вот если кто-то родился в городе, в котором родились его отец, дед и прадед, и продолжает жить в этом городе, эволюционируя вместе с ним, — это традиция, которую я понимаю.

А о какой традиции монархизма в России можно говорить всерьез, если монархии в стране нет уже почти сто лет?

И, кстати, монархия в России рухнула под давлением самих россиян, а не в результате внешнего воздействия.

— Ты хочешь сказать, что традиционный монархизм в России — это выдумка? — спросила она; и в ответ я вначале просто кивнул.

Не сказав о том, что все выдумки появляются только тогда, когда эти выдумки кому-то нужны.

Но потом понял, что не смогу ничего объяснить Элии, если не скажу самого важного:

— Практически весь двадцатый век Россия была вырвана большевизмом из главной традиции любой цивилизации — традиции эволюции.

И сейчас говорить о традициях девятнадцатого века — это модернизировать паровоз в то время, когда весь развитой мир давно уже, передвигается на реактивных лайнерах.

— Но ведь вы же сами говорите о вертикали власти?

— В развитом мире уже давно нет никакой власти.

Есть аппарат управления, который занимается созданием целесообразных законов и инструментирует механизм их разумного исполнения.

— А вы не боитесь того, что у вас наступает тридцать седьмой год? — Элия Вита проговорила это, прямо стоя передо мной, очень выигрышно демонстрируя мне свою фигуру.

И я подумал: «Вот чертова история моей страны — о чем только ни приходится говорить, чтобы быть правильно понятым красивой женщиной?» — но, чтобы быть понятым красивой женщиной, интересующейся историей моей и ее страны, сказал совсем иное:

— Не все, что происходит в моей стране — нравится мне. — Не говорить же мне было ей, что все, что происходит в моей стране, мне не нравится. — Но все-таки говорить о наступлении нового тридцать седьмого года не стоит.

— Почему?

— Потому что — тридцать седьмой год — это такое время, когда в тридцать шестом году говорить о том, что наступает тридцать седьмой год, было смертельно опасно.

— Надеешься на то, что палачи не появятся? — усмехнулась она, явно сама не веря в то, что в двадцать первом веке в европейской стране, какой бы она ни была, могут появиться палачи.

— Понимаешь, Элия, авторитаризм отличается от тоталитаризма тем, что базируется не на палачах.

— А на ком?

— На холуях.

Тоталитаризм нуждается в поддержке.

Авторитаризму достаточно холуев.

При этом: и первое, и второе — гадость для существования людей.

И единственное, что я мог добавить к этому, — то, что, если бы на свете не было дураков и подонков, многие гадости никогда не случились бы.

Но это добавление пришлось бы перенести разряд ненаучной фантастики…

…Мы оба замолчали.

Она — потому что обдумывала мои слова.

А я — потому что не мог сказать, что авторитаризму легче, чем тирании.

Палачей еще нужно искать, а холуи прибегают сами…

— …Ты хочешь сказать, что в вашей стране демократия не уничтожена?

— Если об этом безопасно спрашивать, значит, если и уничтожена, то — не полностью.

— А ты любишь свою власть, — прошептала Элия после того, как молчание себя исчерпало.

И я ничего не сказал в ответ, подумав о том, что история моей страны иногда такова, что, отстаивая справедливость, выглядишь человеком, отстаивающим интересы власти: «Почему я обязательно должен любить власть?

Меня вполне удовлетворила бы власть, которую нелюбить не приходится…»

…Но вместо этого я проговорил:

— Процветает только та страна, в которой власти и народу нужно одно и то же.

А потом — страну ведь создает народ.

Власть может только одно — не испортить свою страну. — И не добавил: «За что же мне любить власть, которая не только не помогает мне делать мою жизнь лучше, но даже не может меня обмануть, когда рассказывает мне о том, что делать мою жизнь лучше она мне помогает?»

— Да…

Ты готов защищать свою страну, — От этих слов Элии, сказанных совершенно серьезно, мне пришлось отшутиться:

— С точки зрения здравого смысла, любую страну нужно защищать прежде всего от своих собственных граждан.

— И чей же это здравый смысл? — спросила Элия, видимо, думая, что здравый смысл — это такая штука, которая непременно нуждается в приватизации.

И я ответил первым же, что пришло мне на ум:

— Например — природы…

— …И какая же у вас идеология? — спросила она; и я не ответил ничего, потому что мне всегда казалось, что идеология — это попытка заменить здравый смысл лозунгами…

…Мне показалось, что прибалтийская Элия исчерпала свои вопросительные знаки русскому художнику, но ошибся.

Просто она заменила вопрос предположением:

— Все вы, русские, любите свою власть.

И голосуете за нее, — сделала Элия Вита последнюю попытку вернуться к спору о власти; и это утверждение моей гостьи вновь заставило меня улыбнуться.

Мне не хотелось говорить о различных манипуляциях на выборах, тем более что легко нашелся довольно верный, хотя и веселый ответ:

— На любых выборах побеждает тот, за кого голосует больше дураков.

— Н-да, ваша жизнь, наверное, меняется, если вы это не только понимаете, но и говорите об этом. У нас так пока и не думают, и не говорят, — прошептала она; а я подумал: «Жизнь, конечно, меняется.

Неизменным остается одно — прохвосты постоянно пробираются на облюбованные ими места…»

…Я не рассказал Элии о том, что однажды у меня был разговор с человеком из провластной молодежной конторы, и этот человек, который, несмотря на свой мелкий возраст, бывший уже довольно крупным прохвостом, пустился передо мной в рассуждения:

— Мы и такие, как мы — это опора власти. Мы поддерживаем власть потому, что мы — граждане. — И мне ничего не осталось, как ответить ему, присовокупив искренний вздох:

— Каждый гражданин незаменим, а вы — люди заменимые…

— … Петр, а может, вы — просто русский националист? — проговорила моя гостья, глядя мне в глаза.

И во взгляде я прочитал надежду на то, что я каким-то образом сумею уверить ее в том, что это не так.

При этом она явно не догадывалась о том, как просто мне это сделать:

— Для того чтобы быть русским националистом, мне необходимо любить всех россиян подряд, — проговорил я, делая ударение на слове «всех», — Но далеко не с каждым мне нравится быть соплеменником; и русских дураков и мерзавцев я не люблю так же, как и дураков и мерзавцев всех других национальностей.