Два долгих дня - Владимир Михайлович Андреев

ничего. Офицеры-запасники почти все были такие, не умели командовать. На гражданской работе многие из них занимали большие должности, но ведь в армии все-все по-другому, да к тому же тут и война… Впрочем, так было только в первые месяцы. Жизнь учила быстро, и очень скоро приписники становились настоящими кадровыми офицерами, им разве не хватало некоторой внешней отточенности, этакого особого изящества, которое приобреталось, конечно, лишь в военном училище.

Так вот о Хватове. Он был приписник. Но удивил нас другим. В первый же день, как появился в землянке, где было его место, он развязал свой вещевой мешок и достал Оттуда небольшую фотографию женщины в деревянной резной рамочке. Долго осматривал земляную, кое-где осыпавшуюся стену, раздумывая, куда бы ее повесить, наконец, вбил вместо гвоздя какую-то палочку и повесил.

Мы с интересом посмотрели на него. Потом кто-то спросил про фотографию.

Хватов ответил:

— Это Ася, жена.

Бои шли тогда горячие, связистам доставалось. Хватов в те дни часто ходил на линию, и надо сказать, дело он знал. Нас веселила его манера: после, когда мы возвращались с задания в свою землянку, он подходил к тому месту, где висела фотография, и, пригнувшись, так как потолок в землянке был очень низкий, и приложив руку к козырьку, докладывал:

— Все в порядке, Асенька, вернулся…

Это нам казалось очень чудным, и мы часто шутили, когда Хватова не было в землянке. Кто-то подходил к портрету и, щелкнув каблуками, сообщал, подражая голосу лейтенанта:

— Вернулся, Асенька, все в порядке, только жрать вот нечего…

Ну, а если было затишье и мы все были в сборе, каждый вспоминал, что делал он до войны, где жил, какая у него была работа, как проводил время по воскресеньям, какие любил кинокартины. Хватов тоже участвовал в этих разговорах. До войны он работал пожарником в Ленинграде и по обыкновению вспоминал пожары.

— Бывало, братцы, тревога, — начинал он мечтательным тоном, так не соответствовавшим страшному бедствию, о котором рассказывал. — Одна минута, чтобы собраться. Мчимся через весь город. Скорость — сирена гудит. Подъехали — лестница вверх — разведка…

— Теперь, лейтенант, тебе пожаров на всю жизнь хватит, — вставлял кто-нибудь из солдат.

Хватов отвечал миролюбиво:

— Это совсем другое, это война…

Оказывается, и привычка докладывать Асе появилась у Хватова в связи с необычной его работой. Часто ночами отсутствовал. То дежурил, а то тушил где-нибудь пожар. А Ася работала на обувной фабрике, и ее смена начиналась с утра. Хватов приезжал — жены уже не было дома, телефона в квартире тоже не было, и тогда он докладывал ей у фотографии: «Все в порядке, Ася, вернулся…»

Все это нам, как уже я сказал, казалось смешным и трогательным. Постепенно мы привыкли к его «докладам» и даже с интересом слушали его рассказы о пожарах, о том, какие бывают смелые разведчики (у пожарников, оказывается, тоже бывают разведчики!), и вспоминали разные случаи, когда загоралось что-нибудь и долго ждали пожарную машину. Последнее обстоятельство очень удручало Хватова, и он терпеливо и подробно объяснял, отчего могла задержаться машина.

И Хватова стали за глаза называть пожарником. Бывало, начальник штаба соберет командиров рот, намечает задание, распределяет людей, кого куда послать. Дойдет очередь до Хватова, скажет деловито: «Сюда пошлите пожарника!» А если у Хватова что-то не заладилось, то в сердцах выругается: «Этот пожарник, мать его…»

С каждым днем все жестче и жарче разгорались бои. И нам очень мало приходилось бывать на одном месте. Роту связи бросали чуть ли не по всему фронту. Сегодня вкопаем себя в землю, и вдруг приказ — снова марш километров на двадцать. Лица у солдат почернели, глаза ввалились. Горят деревни вокруг, горит земля… Кто-нибудь бросит ехидно Хватову:

— Ну, как, товарищ лейтенант, хватает пожаров?..

Он поглядит задумчиво, ничего не ответит.

А портрет Аси доставал из своего мешка часто. Поглядит, улыбнется, положит обратно.

Декабрь подходил к концу. Кому не памятен этот подмосковный морозный декабрь, когда наши части рванулись вперед. Это было радостное время — начали бить врага. Но в нашей роте эта радость была омрачена. Погиб лейтенант Хватов. Известие пришло поздно вечером, сообщили по телефону. Мы стояли тогда в землянке. Назойливо рокотали за стеной пулеметы, где-то неподалеку стреляла полковая пушечка, и капитан Горохов, наш ротный командир, всякий раз морщился, когда раздавался выстрел. Портрет Аси висел на стене, там, где спал прошлую ночь Хватов. Мы долго смотрели на этот портрет и будто в первый раз увидели, что глаза у этой женщины добрые и чуточку грустные, что смотрит она на нас доверчиво, с какой-то тайной надеждой, будто подбадривает нас…

Стояли долго, раздумывая, как лучше поступить теперь: сообщить ли ей, написать подробно обо всем, отослать ли портрет? И никто ничего не мог решить. А женщина смотрела на нас в упор.

— Вот задача, — вздохнул кто-то и добавил непонятно почему: — Ездил тушить пожары в Ленинграде… А теперь…

Мы не отослали Асин портрет. Его взял себе командир роты капитан Горохов.

— Получит извещение, чего зря расписывать… — сказал он, нахмурившись, и, помолчав, добавил: — Она такая женщина, что и без письма знает, какой он был… Нечего зря травить. А после войны кто-нибудь из нас привезет ей портрет… — Капитан Горохов прямо поглядел нам в глаза: — Так, я думаю, надо сделать…

— Так, — ответили мы. — Так…

И каждый в эту минуту подумал, как привезет в Ленинград эту небольшую фотографию и отдаст ее в руки Асе и доложит:

— Он не вернулся, Ася. Но самый большой пожар на земле потушен…

МАЯК

Поздняя луна вышла из-за леса. Призрачным блеском отсвечивали вдоль дороги макушки ветел, напоминающие стога сена.

Петров поежился и сердито посмотрел на дорогу. Белая укатанная полоса, исхлестанная тенями, уходила в гущу леса, исчезала там в кромешной черноте. «Комвзвода сказал, что будут к обеду, — подумал Петров. — Теперь ночь, а их все нет».

Солдат встал, прошелся вдоль окопа, около которого лежали раскрытый вещевой мешок и винтовка. Ветер шевельнул бурые, пересохшие головки клевера. На миг показалось,