Бумажный герой. Философичные повести А. К. - Александр Давыдов

Мне, конечно, надо было б наделить зверька именем, использовав Адамову привилегию. Пожалуй, в знакомых мне кошках меня больше всего поражала как раз готовность признать свое имя, на него отозваться, странная в таком отрешенном и непокорном зверьке. Они, я знал, усваивают имя быстро и охотно, тем подтверждая неизменность нашей адамической власти над животными. Я был готов наименовать зверька, но вот беда – нужное имя никак не шло мне на ум, – ведь следовало даже не наделить, а угадать истинное, словно предсуществующее, запечатленное в вечности. Дать человеческое, христианское мне казалось едва ль не кощунством, применить расхожую кличку – унизительным для таинственного зверя. Склонный к обобщеньям, я не любил наименований. Даже собственное имя звучало для меня чуждо. Короче сказать, кошка осталась кошкой, непоименованным обобщением, отчасти абстракцией, кошачьей сущностью. Но вот главная причина – интуиция мне подсказывала, что зверек, на которого я первоначально имел весьма скромные виды – обрести дружка и приживалу, сыграет в моей жизни роль куда значительней. Но какую именно, я сперва и не догадывался. Значит, стоило избежать конкретности – пусть будет просто кошка.

Обрел ли я друга? Да. Но дружба это была зыбкая, как мембрана, в ускользающем понятии, вовсе другая, чем между людьми. Иногда котенок напоминал влюбленную женщину. Мог, забравшись мне на грудь, меня разглядывать часами, иногда поглаживая лапкой, с аккуратно подобранными когтями. Я не только не сгонял зверька, но даже боялся шевельнуться, уважая его местоположение в пространстве, всегда точнейше выбранное, с редким чутьем к жизненному полю. Иногда ж он напоминал младенца, со сладострастным урчаньем посасывая мою руку, видимо, принятую за материнский сосок. Тут уж коготками работал вовсю, оставляя на моей руке багровые крапинки. Но не со зла ведь. Говорят, что кошки привыкают лишь к месту обитания, а к людям холодны. Еще один навет. А может быть, какие как. Моя так уж точно не была ко мне равнодушна, каждый раз встречала у двери с приветливым мурканьем. Если и подхалимаж, то непрямой, – мне радовалась даже и тогда, когда пищи на ее блюдечке было вдоволь.

2.4. Иногда ж в зверька будто бес вселялся, сам он становился маленьким бесенком – метался по комнате, вскакивал на шкафы, царапался, кусался, за что от души получал шлепок свернутой газетой. Это мелочи, но вскоре он совершил действительно мерзкий поступок, основательную гадость. Едва приспособившись на чуть окрепших ножках вспрыгивать на столы, разбил старинную дорогую вазу. Случайность ли, что самую для меня ценную, исполненную памяти? Точнейший выбор, в котором не урок ли мне? Уверен, что это деянье с подтекстом, установившее истинную шкалу ценностей: доставшийся задаром помоечный котенок лишает бесценного для меня имения. Дружба сразу потребовала жертвы, и немаленькой, цена которой – веха памяти о родных душах. И впрямь живой котенок важней многоценного предмета. Надо отдать справедливость зверьку – больше он никогда ничего не разбил. Но оттого его гадкий поступок выглядел тем более вопиющим и назидательным.

Совершил он его не сразу, а когда уже освоил, подогнал под себя жилище, когда кошечка ощутила себя уже хозяйкой дома, – ко мне ж стала относиться, как к благонамеренному, но чуть бестолковому, неловкому и туповатому прислужнику. Наверно, вечно кошачье: хозяин – всегда лох. Признаюсь, что, умиляясь пушистому комочку, трогательно перебиравшему лапками, стараясь утвердиться на скользком паркете, я многое делал невпопад, чему виной мое невежество в отношении кошачьих свойств и пристрастий. Например, был уверен, что кошки любят молоко, – ну, тот самый, уютный образ: котенок у печки. За всех не поручусь, но моя эту жидкость отвергла сразу и решительно. Лизнула раз-другой, затем поглядев на меня с упреком: мол, что за дрянь подсовываешь? То есть пристрастье кошек к молоку оказалось хотя б отчасти литературным. Еще предрассудок: кошки любят, когда их гладят. Моя-то терпеть не могла – вырывалась, шипела, царапалась. Лишь позволяла слегка ногтем почесать ей лобик. Тогда урчала, довольная.

Нелюбовь к ласкам можно было объяснить ее помоечным происхождением и бездомным младенчеством, к ним непривычкой. Но, скорей, то отдавало аристократизмом, неприятием фамильярности. Меня подчас раздражала ее аристократическая рассеянность. Бывало, я окликал зверька многократно, а тот – ноль внимания, лишь досадливо морщился, увлеченный чем-то важным, надо полагать, общеньем с нематериальными сущностями моего, верней, теперь нашего с ним жилища. Она не отвергала мою дружбу, но без амикошонства, внятно намекая, что меня способна одарить куда большим, чем счастье покровительства и слюнявого умиления. Я и сам вскоре понял, что это мелкое существо каким-то образом причастно к моей вожделенной встрече с собой, даже сулит ее. С чего это взял? Трудно сказать. Может быть, потому, что коты истинно познали жизненное поле, что, несомненно, чувствовалось, – и удачливы в романе с самим собой. Значит, имело смысл у них поучиться, стоило сдружиться глубоко, кропотливо осваивая дружбу.

Если друг-человек – зеркало кривое, норовящее зримо выпятить достоинства или, бывает, что недостатки, то кошка-подруга – не что иное, как таинственное зерцало, где может проступить твой портрет в мерцанье инобытия, обрамленный самой истиной. Может, все это бред, фантазия, мираж в пустыне существования. Но вторженье природного существа в измызганное моей думой и чувством пространство меня так потрясло, что рождало высшие упования. Это стало той новизной, в которой моя жизнь нуждалась, но которой я и чурался, предпочитая перетирать затертые до дыр всеобщие места. Скучней, но безопасней, чем предстоянье неведомому. Тоже общее место.

2.5. Как я сказал, из драного зверька вскоре вылупилась прелестная кошечка. Уже не бесполый котенок, а по-женски кокетливая. Мне хотелось думать, что она кокетничает впрямую со мной. Не уверен, может быть, и бескорыстно, как иная женщина. Допущу, что тут схема кокетства, лишь по виду женского, но вовсе на другой основе, – или, скажем, лукавое заигрыванье с самим мирозданием. Так или иначе, мои отношенья с кошечкой постепенно стали напоминать любовные. По крайней мере, с моей стороны. Ее ж любовь, если и была, – была, не сомневаюсь, к такому я чуткий, – то не больше сходная с человеческой, чем кошачья дружба с людской. Мои чувства будто скользили по ее гладкой шерстке. Если ж судить об ее чувствах по внешним проявлениям и в соответствии с человеческими, то любовь зверька могла б показаться холодноватой. Но это, скорей, на поверхностный взгляд. Что если кошачья любовь неранящим острием врезается в предмет, а его исподволь обволакивает иноприродной страстью, спутывает нитями, протянутыми из ниоткуда?

По внешнему виду зверек со мной вел себя, будто стервозная женщина, – капризно, требовательно и неблагодарно. Отвергая покровительство, притом, принимая заботу как должное, зверек как упорно внушал, что я имею дело с существом высшего порядка, допущенным туда, куда я лишь тщетно стремлюсь. Иногда наверняка и правда общаясь с духами, подчас, думаю, она только изображала сношенье с подспудными силами. Картинно замирала, к чему-то прислушиваясь. Тогда, стоило мне к ней обратиться с какой-нибудь мелочью, отмахивалась лапкой, но, по-моему, слегка нарочито. Ну что ж, существует эмблема и прямо противоположная кошечке у камелька – коварно выгнувшийся кот (может, и кошка), соседствующий с атрибутами алхимика и черепом мементо мори. Не припомню, где видал такую картинку, возможно, сам выдумал или, верней, обобщил как выраженье моей тревоги, которая бывает живописна – иль чаще графична.

Надо сказать, что, вежливо, но твердо, отвергая мое покровительство, своего мне кошка не предлагала. По крайней мере, прямо и откровенно, что было б все-таки с ее стороны наглостью, учитывая экономическую от меня зависимость. Это у меня самого исподволь созрела мысль пойти к ней в ученики. Уж у нее-то есть чему поучиться, у существа куда более совершенного, чем люди. Взять ее жест, походку, повадку, изящно-вкрадчивую. В сравненье с кошкой, человек неуклюж, что не только лишь оскорбляет эстетическое чувство, но и выражает его эмоциональную разболтанность, неверность мысли, с которой вряд ли подцепишь хотя б мелкую крупицу истины. Также и человеческие самки, волнообразным, зыбким изяществом которых я прежде любовался, все до единой кажутся плебейками в сравненье с обычной кошкой.

Теперь я догадался, что влюбиться был способен только в жест, остальное – притянутая за уши мотивировка. Помню, как еще в раннем детстве любовался повадкой взрослых женщин – как те небрежно откидывали волосы, стильно сжимали сигарету меж тонких пальцев. Лишь горстка упоительных жестов и сохранилась в памяти от моих самых ранних, безгрешных влюбленностей. Потом упоенье женственной повадкой было задавлено тяжелым страстным чувством, смыто маслянистым валом похоти. От моего чистого раннего чувства смутной вехой остался лишь тонкий, ускользающий жест, в сравненье с которым все, что я позже называл любовью, всего только абстракция, беспредметное устремленье.