Разделить на сто - Роман Лейбов

Знаменитый архитектор Казимир Недзвецкий, специально приглашённый из Варшавы, спроектировал этот странный дом, вытянувшийся вверх над склоном холма, украшенный многочисленными лепными фигурами из входящего тогда в моду цемента и увенчанный островерхим цементным же шпилем с завитками. Не знаю, чем провинились брюквинцы перед авторитетным архитектором, но фигуры, пялящиеся со всех сторон странного дома на улицу Толстого и городской холм, были исключительно страшны: химеры с телом лягушки и головой рыбы, гибриды львов и змей, какие-то крылатые черти и один огромный голый толстый уродец на бочке, в венке из листьев и маске.

В городе дом сразу невзлюбили: о нём говорили страшные вещи — рассказывали, что раньше на этом месте было кладбище, где хоронили преступников из брюквинского острога; сообщали, будто архитектор, закончив постройку, немедленно повесился в одной из квартир последнего, шестого, этажа, который с тех пор стоит заколоченным; наконец, предрекали, что жильцов дома ждут сплошные трагедии и несчастья.

Особенно охотно эти слухи пересказывали в начале века родные и близкие культурного купца Осьмирогова.

На самом деле, тюремное кладбище было совсем в другом месте, на территории нынешнего городского парка. Архитектор Недзвецкий и не думал вешаться, он построил ещё много причудливых домов и мирно скончался в Кракове в 1938 году в возрасте восьмидесяти девяти лет. Что касается верхнего этажа, то он действительно стоял заколоченным с того же 1938 года, когда крыша Замка с привидениями дала течь. Но это вряд ли как-то было связано с действием потусторонних сил.

Впрочем, к 1974 году легенды, окружающие дом № 64 по улице Толстого, почти совершенно забылись за прочими событиями бурной брюквинской истории: остались лишь название и общая нехорошая репутация детища варшавского зодчего.

В единственный подъезд этого знаменитого дома и входил теперь бородатый шпион, следом за которым смело, ни капельки не страшась ни ужасного дома, ни шпионских штук, направился Юра Красицкий, поправивший напоследок очки и обернувшийся к Тане Петрушкиной с храброй улыбкой на бледном лице.

LI

Между тем, Португальский Максим Максимович, проникнув наконец в свою квартиру, сидел на кухне, прислушиваясь к неутомимому человеку Гогоберидзе, вернувшемуся из ЖЭКа и теперь вставляющему новый замок в дверь квартиры № 2. Однако мысли пенсионера были заняты другим: Голландыч, старый друг, исчез куда-то — и исчез надолго. Уже три часа дня, а его всё нет. Не случилось ли чего? И ведь что самое неприятное — пока слесарь не закончит, из дому не выйти.

Португальский перечитал записанные сегодня в Жалобу строки, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от тревоги за друга, но это не помогло. Даже изящная концовка «… запретить навсегда законодательно замки этого и подобного типов, равно как и способствующее сквознякам устройство окон и форточек» не обрадовала пенсионера. Он вышел в коридор и предложил Гамлету Вахтанговичу чаю (тот ответил: «Через минутку дело сделаем, тогда чаю попьём, уважаемый!»), поглядел неизвестно зачем в зеркало, висящее в прихожей, и решил: «Эх, делать нечего. Звоню в милицию».

Получив через полчаса из десятого отделения телефонную ориентировку на потерянного гражданина Голландского, лейтенант Савва Кукушкин выглянул из окна, выходящего прямо на улицу Толстого. За окном он с удивлением обнаружил гражданина, полностью соответствующего данным десятого отделения: в майке, пижамных штанах и с биноклем на груди. Гражданин стоял под окном и тяжело дышал. Лейтенант отложил в сторону журнал «Крокодил» и недоеденное литое антоновское яблоко, встал из-за стола и отворил окно. Гражданин Голландский отпрянул от представителя власти и заторопился куда-то прочь, из окна было видно, что он совершенно лишён обуви. Савва тут же догадался: порвались вьетнамки.

— Марат Маратович! Товарищ Голландский! — окликнул пропавшего пенсионера милиционер. — Порвались, что ли, вьетнамки?

Пенсионер-бухгалтер замер, не оборачиваясь, а лейтенант неспешно продолжил:

— Дрянь обувь, в смысле — для улицы, хоть и братская страна, конечно. Да вы не беспокойтесь, мы сейчас мотоцикл раскочегарим и вас доставим в лучшем виде. На Брынский проспект. Дом пятнадцать, квартира два, — уточнил он, сверившись с ориентировкой.

LII

Вот мчится мотоцикл с коляской по улицам старого Брюквина.

Веселится молодой водитель: ещё ярко светит солнце, по улицам ходят незнакомые пока девушки, бегут с рынка за собакой какие-то люди в халатах продавцов, набухают на каштанах колючие шары, из открытых окон пахнет вареньем, на спуске ветер свищет в лицо, громыхает трамвай, на мосту Раевского тянет тиной с реки, на улице Матроса Коваля в универмаге «Левобережный» — школьная ярмарка, Брынский проспект ложится под колёса свежим пахучим асфальтом.

Но невесел пожилой ездок в коляске: он сердито вертится по сторонам, пытаясь кого-то разглядеть на брюквинских улицах, но не видит ничего интересного, он скорбно вздыхает, поднимая седые брови, он решительно отворачивается направо, когда из мотоцикла становится виден лодочный причал, он укоризненно смотрит в мутные воды Брюквы и погружается в свои печальные мысли, не замечая ни спешащих с ярмарки с родителями будущих первоклассников, поминутно останавливающихся потрогать новый ранец, ни нового асфальта на широком Брынском проспекте.

Сворачивает направо и останавливается наконец во дворе мотоцикл. Бравый лейтенант Савва Кукушкин на прощание отдаёт честь и трогает свою машину с места.

Хмурый пенсионер Голландский, брезгливо глядя на свои босые, уставшие и покрытые грязью ноги, понуро бредёт в первый подъезд. Он поднимается на первый этаж, звонит во вторую квартиру и, поклонившись на кухне слесарю Гогоберидзе, закончившему работу и теперь приступившему к чаю, обращается к другу своему, Максиму Максимовичу Португальскому:

— Опять сбежали, дьяволы. Всё. Конец моему терпению. Завтра с утра накроем их на крыше.

LIII

Дверь единственного подъезда Замка с привидениями захлопнулась за спиной Юры Красицкого. На самом деле, эта дверь не умела захлопываться, потому что пружина на ней была совсем старая, разболтанная. Но Юре показалось, что дверь именно захлопнулась.

Подъезд, высокий, мрачный и узкий, как ущелье, был освещён единственной тусклой лампочкой, сквозь паутину желтеющей где-то под потолком. Лестница спиралью вела наверх, туда и направился шпион. Юра слышал, как он остановился за поворотом лестницы, между первым и вторым этажами. Медлить было нельзя, и Красицкий, стараясь выглядеть как можно естественнее, двинулся следом.

«А если он спросит: ты что тут делаешь? — думал Юра. — Я тогда скажу: тут мой друг живёт. В пятой квартире. Он спросит: а как друга зовут? Ну, скажу, „Саша“. Или „Вова“, скажу. И сразу — наверх. Если он погонится — позвоню в пятую квартиру. Это какой этаж? Второй или третий? На первом две квартиры, а на втором, наверное, три. А если он за мной пойдёт? Кто-нибудь откроет, попрошу войти. Он испугается и убежит. А если там нет никого дома? Тогда скажу: Сашка, наверное, на стадион пошёл, планер запускать, он это любит, Вовка. И пойду себе. А если что, закричу всё-таки. Петрушкина с улицы услышит», — продолжал соображать по инерции Юра, уже пройдя мимо шпиона, ловко сделавшего вид, будто он не обращает на мальчика ни малейшего внимания, и деловито засовывающего какой-то конверт в почтовый ящик двенадцатой квартиры, висящий, как и прочие почтовые ящики, на стене между первым и вторым этажами Замка с привидениями.

Закончив свою преступную деятельность, Борода мельком взглянул на Юру, замершего на повороте лестницы, сказал сам себе: «Ну, на сегодня — всё. С графом разобрались» — и вышел из подъезда.

На улице он вновь надел свои тёмные шпионские очки, полистал шпионский блокнотик, сделал там какие-то шпионские пометки и направился к городскому парку.

Таня Петрушкина шла следом, она тоже прошла через парк, затем свернула за таинственным незнакомцем налево, вместе с ним дождалась на остановке третьего трамвая и проследовала прямо до дома, отстав нарочно немного от подозреваемого, чтобы не садиться с ним вместе в лифт.

LIV

Инженер Константин Михайлович Сперанский, мужчина сорока лет, холостой, без вредных привычек, сотрудник Брюквинского вагоноремонтного завода, имеющий даже изобретения и патенты, сидел у себя на кухне в чёрном халате из искусственного шёлка и рассматривал, пользуясь последними днями отпуска и лета, огурец маринованный производства Нежинского консервного завода.

Огурец инженер Сперанский извлёк из банки рукой. Он, огурец, был последний в банке, пупырчатый, некрупный, крепкий на ощупь и обещал неизъяснимое наслаждение. Почти больше всего на свете любил Константин Михайлович маринованные огурцы. Особенно ценил нежинские — за их крепкость и пупырчатость.