Том 2. Вторая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

– Ах, что вы, что вы! пожалуйста, не стесняйтесь, мне давно пора, тетушка ждет.

Марина снова заговорила:

– Что таить мне слезы мои? Пусть весь свет глядит, что до того? Была душа моя чиста, как любовь моя чиста была. Отпусти меня тотчас, чтобы не впасть мне в отчаянье. Что теперь мыслю, чего желаю? – смерти! Стукни, стукни в дверь, гостья званая, смерть милая!

Она села у двери на лавку, не закрывая лица, и те же скупые слезы крались вдоль щек к платку. Твердо три раза простукнуло что-то в окно. Все вздрогнули, а Марина застыла, перекрестившись. У окна, стуча кнутовищем, стоял толстый седой поп, разводя приветственно руками. Громкий голос доносился через стекла внутрь.

– Иосиф Григорьевич, сделайте божескую милость, подвезите меня до Полищ; дороги наши – благие, пришлось бричку в кузне оставить, не знал, как и доберусь, все на работе. Вдруг вижу – ваша кобыла у Парфена стоит, думаю, не до дому ли едете, дай попрошусь.

– Охотно, охотно, отец Петр, – обрадовавшись, заговорил Пардов.

Снова застучали колеса по мерзлой земле, пестрели леса, лен жалко лежал на лугах, синела вода, пиво варили на берегу к близкому празднику. Спутники редко переговаривались, теснясь, оба полные, на узкой бричке.

– Хоть и еретики, а по человечеству жалко Парфена. Марина теперь, верно, в Питер на Коломенскую отправится к тетке.

– Она богата, ее тетка?

– Они все богатые. Капусту у вас рубили?

– Вчера.

– Ужас сколько рыжиков это лето уродилось.

– У нас жеребец что-то захромал.

– Тетушка ваша здорова ли?

– Ничего, благодарю вас.

– Гостей ждете к Ангелу?

– Приедут, наверное.

– Редко вас посещают?

– Редко.

Иосиф запел высоким и сладким голосом тягучую песню; батюшка слушал умиленно.

– Голос у вас редкий, Иосиф Григорьевич, вам бы в духовные идти!

– Не знаю, что с жеребцом, послали за ветеринаром.

– Приезжайте голубей-то гонять, – прощаясь, говорил отец Петр.

– Приеду, приеду, – улыбаясь, отвечал Пардов. Пройдя через сени, лестницу, залу, угловую, кабинет, Иосиф постучался в дверь. За туалетным столом сидела Александра Матвеевна, наводя румянец на худые, морщинистые щеки; Елизавета, стоя сзади, чесала ей волосы, и кучер Пармен, опустив бычьи глаза, делал доклад, помещаясь у двери. Окна были завешены, несмотря на первый час дня; горели свечи, и пахло пудрой. Старая дама, обернувшись, сказала:

– Ах, это уже ты, Жозеф? – и протянула сморщенную ручку для поцелуя.

II

Тетушка сидела в теплом капоте, но с нарумяненным и напудренным лицом у окна во двор, прямая и маленькая. Стряхнув пепел с папиросы, она продолжала диктовать Иосифу жидким и тонким голоском:

– Написал?.. поднявшись по винтовой лестнице, он увидел Лизетту, которая стояла в одном расстегнутом лифе перед зеркалом. С замиранием сердца смотрел он на розовую нежную грудь, видную через голубой раскрытый лиф. Но и наблюдатель, очевидно, не остался незамеченным, так как дама, улыбнувшись, но не оборачиваясь, сказала: «Кто-то идет к нам, Жужу!», и в то же время маленькая собачка залаяла на притаившегося кавалера из-под юбок своей госпожи…

Солнце ударяло в банки с вареньем, стоявшие под старым бюро, на котором были подсвечники без свечей; двое больших часов не шли; на стене для симметрии висели одни и те же фотографии одного лица в нескольких экземплярах.

Иосиф уныло выводил крупные детские буквы, смотря, как на дворе убирали после вчерашней рубки капусты; собаки лаяли и хватали зубами за метлы, мужики переругивались сонно, перечисляя старинные провинности.

Тетушка заволновалась, зазвонила в дребезжащий звонок.

– Что вам угодно, ma tante?

– Лизавету нужно; вечно пропадает, негодная!

– Может быть, я смогу вам быть полезен?

– Пиши, знай, дитя: она должна явиться.

Лизавета вкатилась и громким басом закричала:

– Что у вас за скандал? пожар, что ли?

– Что вы орете? Не глухие тут, вечно вас не докличешься!

– Ну, на что я понадобилась? нос высморкать?

– И как только я терплю этакое наказанье? – вздохнула тетушка, но, вспомнив, заговорила:

– Где Амишка? Сами слышите, на дворе собачья драка; Амишке долго ли попасться? Он слепой, даже на кресло скакать не может, скамеечку завели; разорвут, как пить дадут: он стар. Бегите, узнайте!

– Оба-то вы с Амишкой хороши, – ворчала Лизавета.

– От вас, кроме грубостей, что ж услышишь?

– Только ваша доброта терпит Лизавету Петровну, – сказал Иосиф, когда та ушла, хлопнув дверью.

– Хоть ты-то, мой друг, не обижай меня: всегда не любила добрых людей, – глупые они просто-напросто. Я к Лизавете привыкла, и она – женщина с характером и смелая, – вот что дорого. А, конечно, пакостная ругательница и в грош меня не ставит.

Со двора Лизаветин бас прокричал:

– Спит в передней ваше сокровище, радуйтесь!

Тетушка, снова успокоившись, затянулась и продолжала диктовать:

– …спустив ногу с кровати, он нащупал мягкие туфли и, перелезши через спящую, так как лежал у стенки, подошел кокну..

Тихо вошедши, другая уже женщина скромно доложила:

– Яблоки для мочки приготовили, угодно будет посмотреть?

Тетушка замахала руками.

– К Лизавете Петровне, к Лизавете Петровне! А то ты, друг, наблюди.

– Как прикажете, – сказал племянник, вставая и собирая книги и тетради. – Заниматься больше не станем?

– Довольно. Ты нежен, дитя, но не будь слишком добр.

В ответ Иосиф поцеловал руку Александры Матвеевны и вышел, высокий и плотный.

Вышед на двор, постоял, смотря на голубое небо, полез на голубятню проведать своих любимцев, пошел на конный и скотный двор. Владения были так невелики, что времени заняло это немного; у ворот сидели девушки, ничего не делая, в теплых платках; посидел с ними, с конюхом поборолся; посмотрел яблоки для мочки медленно и лениво; видя сумерки близкими, направился домой.

Обедали поздно, по-городскому, при свечах, втроем; всегда пили вино; тетя Саша к обеду переодевалась из капота в платье, поверх которого и в холод, и в тепло надевала широкую кофту. Лизавета Петровна сообщала газетные новости, Иосиф говорил о жеребцах и делах, тетушка мечтала о прошлом, призывая наперсницу на помощь.

– Помните, Лизавета (или это было еще до вас?), как граф Пантузен ко мне сватался, грозился застрелиться, рыдал, но я не любительница таких представлений, и свободу выше всего ставлю; все-таки в мундире ли, в поддевке ли, все они, как до дела дойдет, грубые мужики. И отдать себя навсегда одному! я не дура, раг exemple!

– Что же с ним потом сделалось?

– Ах, такое, друг, такое, что и сказать нельзя.

– Сам замуж вышел, – пробасила Лизавета Петровна.

– Ах, как это, Лизанька, вы всегда так прямо говорите! – разнеженная вином и воспоминаниями, промолвила тетушка.

– А как мы в маскарады тайком бегали, помните?

– Было дело! – промолвила, улыбаясь, Лизавета Петровна.

– А