Том 2. Вторая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не любите протягновенности? – спросил Иосиф, смеясь.
– Не люблю! – лихо ответила тетя Саша.
Перешли в гостиную, где дребезжащее фортепьяно оживляло старые оперетки под разнеженными вином пальцами Александры Матвеевны. Лизавета Петровна, сидя на диване, подпевала басом.
– А Цукки, как она в Эсмеральде вылетала, восторг! – И шаткие ноги старой дамы старались изобразить воздушный полет той, другой. Уходя к себе, вдруг пошатнулась, ухватясь за дверь.
– Смолоду головокружениями страдала, – улыбнувшись Иосифу, она пролепетала.
– Рассказывайте! – рассмеявшись, заметила Лизавета, и под руку повела подругу.
III
Часы глухо прошипели двенадцать, когда Иосиф в своей комнате, постояв минуты две перед образом, стал раздеваться при свете лампадки. Перекрестившись еще несколько раз мелко и спешно, он юркнул на заскрипевшую кровать, и нежный пух подушек уже готов был охватить его сладкой дремотой, но в натопленной маленькой комнате плохо спалось, и, как часто ночью, стал Иосиф прислушиваться к шороху и шуму в тетушкиной спальне за тонкой перегородкой. Он, и не видя той спальни, ясно себе ее представлял: у его кровати – сундук, за его сундуком – тетушкина шифоньерка, меж окон – туалетный стол, в углу образник, затем комод, стол, в другом углу – тетушкина кровать. Он даже представлял, что тетушка делает: она стоит в одной рубашке перед свечкой и ищет блох на ночь.
Лизаветин голос донесся:
– Размываться сегодня не будете?
– Не буду, – как-то смущенно созналась другая.
– И чего вы до сих пор скрытничаете? Всем ведь это известно; я думаю, Аришка, и та давно знает.
– Ты думаешь? откуда же ей знать? откуда ей знать? – заволновалась тетя Саша.
– Так сказала; может, и не знает.
Помолчав, тетушка стукнула какой-то посудиной и снова начала:
– Ведь вот, лицо раньше всего тела стареется, и зачем это так?
– Для смирения, – отозвался бас.
– Знаешь? – не унималась Александра Матвеевна, – что доктора говорят, это чистый вздор, просто для страха говорят, с попами стакнувшись. Да и потом, каждые десять лет разное говорят: то пей, то не пей, то гуляй после обеда, то лежи. Мари Зенькина всегда мазалась, а до шестидесяти лет была прелестна, помнишь?
– Как была рожей, так и осталась рожей.
– Ах что ты, она была очень недурна – пикантна. Развяжи-ка мне…
В эти минуты ночных откровенностей тетушка была даже на «ты» с Лизаветой Петровной.
– И знаешь, у этой Мари ни подмышками, нигде, ну понимаешь, нигде не было волос; она даже к доктору обращалась, но тот ответил: «Помилуйте, это же гораздо красивее, многие просят вывести наоборот».
– Ишь ты, – для вежливости промолвила Лизавета. Стукнули в стенку заворочавшегося Иосифа, и тетушкин голосок продребезжал:
– Спишь, дитя? – И не получив ответа, она сама продолжила:
– Спит!
И Иосиф действительно засыпал уже под тихий шорох, когда, как сквозь воду, до него донеслось: «Послать?» – «Пошли!»
Снилась ему Мари Зенькина и Шурочка Пардова, обе намазанные, танцуют, поднимая юбки, и видно, что у первой волос нигде нет, решительно нигде, а Шурочка кричит: «Спишь? Сплю. Послать? Пошли». И входит высокий, тощий архиерей, вопрошая: «Которая из вас убиенная?». Обе разом падают навзничь, а Пармен, кучер, стоит с ножом и докладывает: «Сейчас, владыко, телицу заклал».
Проснувшись в страхе, не знал, ночь ли, день ли, вечер ли; из тетушкиной спальни доносились вздохи и сопенье. Мужской голос прошептал: «Еще прикажете?» – громче, чем шепотом, тетушка вскричала: «На прощанье». В коридоре прошмыгали чьи-то шаги, Иосифу стало страшно в теплой с лампадой комнате, и, накинув халат, выскочил он в коридор. Натыкаясь, пошел в темноте, как вдруг рука его попала во что-то мягкое и теплое:
– Кто это? – закричал он в голос.
– Это я, – шепотом ответствовали.
– Кто ты?
– Арина, – тише еще прозвучало.
– Что ты здесь делаешь?
– Пришла за бельем: нынче стирка, с вечера забыла забрать.
– Что же ты в темноте?
– Лизаветы Петровны боялась, чтобы не ругалися, что с вечера узел не взяла.
Иосиф не видал Арины, продолжая ее держать, но что-то в ее шепоте так его напугало, что, чиркнув спичкой, он поднес ее к лицу своей собеседницы. Она была бледна и улыбалась тихо, как всегда, когда стирала, когда яблоки мочила, когда тетушке докладывала что-либо.
Зажегши свечку в бельевой каморке, спросил:
– А что твой муж, Пармен?
– Пармен спит, – улыбнувшись, молвила Арина, но глаза ее так же бегали и блестели.
– А ты на стирку собралась?
– А я на стирку собралась.
Снова чьи-то шаги заставили их смолкнуть. Лизавета Петровна в юбке и кофте, войдя, заговорила:
– Что за собрание? Чего вы не спите, Иосиф Григорьевич? Какой срам: с бабами по ночам в каморках торчать! А тебе чего тут надобно? – обратилась она к Арине.
Так как та молчала, Иосиф сказал:
– Она за бельем пришла.
Лизавета Петровна, свистнув, прибавила:
– Знаю я ее белье! Вон, воровка, чтобы духу твоего не было здесь!
– А что тетушка? – спросил Иосиф.
– Что тетушка? Запарился парень; тетушка спит.
Скрипнула дверь уже спальни; Лизавета мигом задула свечку, и все трое, притаившись, увидели, как вышел Пармен без сапог, опустив бычьи глаза. Тетушка в одной рубашке, с размазанными румянами, держа свечу выше головы, поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать в лоб уходящего. Пармен, тихо и тяжело ступая, удалился, никого не заметив. Двери закрылись, и свет исчез. Арина сказала:
– Пармен спит, тетушка спит.
– Погоди, тебе это так не пройдет, негодная! – проворчала Лизавета.
IV
Чтобы отослать обратно лошадь, отправляясь до вечера в Полища, Иосиф ехал с Парменом. Он пристально, по-новому, разглядывал его высокую фигуру и румяное лицо с большими черными усами, бритым затылком и огромными воловьими глазами, почти всегда опущенными, – такое же, как всегда, серьезное и важное. Ночное явление Иосифу казалось сном, хотелось расспросить, но не знал, как начать; начал наконец:
– Что жеребец, все хромает?
– Хромает.
– За ветеринаром ты верхом ездил?
– Я.
– Тебе еще много работы, Пармен?
– Достаточно.
– Еще по ночам мы не ездим, как другие.
– Не ездим.
– Спать можно вволю.
– Действительно.
Иосиф, помолчав, начал снова:
– А что Арина, жена твоя, здорова?
– Здорова, что ей делается?
– А ведь я тебя вчера видел, Пармен.
– Чего-с?
– Я говорю, вчера тебя видел, как ты от тетушки коридором шел ночью.
Пармен, покраснев, молчал; Иосиф, сидя рядом, пристально смотрел на соседа и на его губы, которые целовали тетушку. Наконец Пармен промолвил:
– Видели, так уж что же таить? Отпираться не стану; только лучше вы, барин, не говорите барышне, что вы меня видели: ничего из этого
