Твой XIX век - Натан Эйдельман

— Это вы женитесь на моей внучатой племяннице?

— Да, сударыня.

— Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала, (она имела в виду не вас, а маменьку).

На это я сказал ей, что брак наш решен был совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и т. д. Она не приняла моих доводов:

Наташа знает, как я ее люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, — а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня“.

Через три года, в „Пиковой даме“:

„Графиня… сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов{17} и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад“.

Через пять лет будут записаны разговоры Загряжской о тех временах, когда „дамы играли в фараон“, когда в Версале приглашали au jeu de la Reine{18} и когда покойные дедушки доказывали бабушкам, что „в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской“.

А. А. Ахматова запишет:

„…По указанию самого Пушкина, старая графиня в „Пиковой даме“ — кн. Голицына (а по нашему мнению Загряжская)“.

Много событий, надежд, бабушек…

Москва, Петербург, Полотняный Завод, вести из Парижа о революции, свержение Бурбонов, некое веселое безумство — особое предболдинское лето 1830 года. Вяземский докладывает жене из столицы:

„Здесь находят, что [Пушкин]очень весел и вообще натурален. Хорошо, если пришлось бы мне с ним возвратиться в Москву“.

А Пушкину хочется как раз в Петербург, ибо в Москве тихо, нудно.

„И среди этих-то оранг-утанов я осужден жить в самое интересное время нашего века!.. Женитьба моя откладывается еще на полтора месяца, и бог знает, когда я смогу вернуться в Петербург“.

Однако бронзовая дама и заводской дедушка все денег не дают, и путь к свадьбе лежит через Болдино, а меж тем подступает время, в которое будет „обделывать выгодные дела“ другой герой, сосед Гончаровых по Никитской улице гробовщик Адриан…

Из Болдина — невесте:

„Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения“.

„А вы что сейчас поделываете? Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединение. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной: я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня“.

Через месяц:

„Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли?“

Плетневу:

„Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал“.

Наконец, дедушке Гончарову:

„Милостивый государь дедушка

Афанасий Николаевич, Спешу известить вас осчастии моем и препоручить себя Вашему отеческому благорасположению, как мужа бесценной внуки вашей, Натальи Николаевны. Долг наш и желание были бы ехать к Вам в деревню, но мы опасаемся Вас обеспокоить и не знаем, в пору ли будет наше посещение. Дмитрий Николаевич{19} сказывал мне, что вы все еще тревожитесь насчет приданого; моя усиленная просьба состоит в том, чтоб вы не расстроивали для нас уже расстроенного имения; мы же в состоянии ждать. Что касается до памятника, то, будучи в Москве, я никак не могу взяться за продажу оного и предоставляю все это дело на Ваше благорасположение.

С глубочайшим почтением и искренно сыновней преданностию имею счастие быть, милостивый государь дедушка,

Вашим покорнейшим слугой и внуком

24 февр. Александр Пушкин.

1831 Москва“.

Среди холеры, бездорожья, паники, гениальных стихов и прозы, ожидания счастья или разрыва — Бабушка, признающаяся вдруг, что не стоит сорока тысяч: это ведь какой символ!

Да и с самого начала, кажется, — обман: В. Рогов нашел, что прадедушка Гончаров заплатил скульптору 4000; „порядок цен“ отсюда уж виден — четыре, семь, от силы десять тысяч! а что касается дедушкиных сорока, пятидесяти, ста тысяч — так ведь не может бывший миллионер признаться в постыдной дешевизне: это как новые перчатки, которые порою покупают вместо обеда…

Вместо сорокатысячной бабушки — 38 000 за Болдино: „горюхинские“ земли и души бедны, малодоходны, и между последними главами Онегина, Маленькими трагедиями, Повестями Белкина за тем же болдинским столом, на той же бумаге доверяется крепостному писарю Кирееву сделать то и се, чтобы 200 душ заложить и получить:

„…заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 еще, которая непременно хотела, чтоб ее дочь была с приданым — пиши пропало. 10 000 — Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000на обзаведение и житие годичное“.

Эти деньги — ненадолго, однако любезнейшее предложение дедушки, чтобы сам Александр Сергеевич сторговал Бабушку московским заводчикам, отклоняется.

Вместо выхода с заводской императрицей Екатериной Алексеевной Пушкин предпочитает показаться с горюхинским помещиком Иваном Петровичем Белкиным.

„Делать нечего; придется печатать мои повести. Перешлю на второй неделе, а к святой и тиснем“.

С Бабушкой — прощание, у дедушки — прощение.

„Не хвалюсь и не жалуюсь — ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать“.

Пора, мой друг, пора…

„Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился“.

„Дела мои лучше, чем я думал“.

„Теперь кажется все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно без больших расходов и без сплетен“.

Прочь от московских тетушек, бабушек, долгов, закладов, оранг-утанов — везде дурно, но…

Я предпочитаю скучать по-другому…

Вот уж и вещи погружены, а вослед несутся запоздалые посулы Афанасия Гончарова: „Аще обстоятельства мои поправятся и примут лучший оборот…“

Притом из Полотняного Завода старому греховоднику кажется, будто Александр Сергеевич, если хорошенько попросит министра финансов, Бенкендорфа, государя, то сразу пожалуют новые льготы, дадут денег, и, кажется, ни один подданный российского императора не представлял придворные связи Александра Пушкина столь сильными, как экс-миллионер из-под Калуги.

Но от столицы в холерное, военное, бунтовское лето 1831 года до заводских подвалов совсем далеко:

„Дедушка и теща отмалчиваются и рады, что бог послал их Ташеньке муженька такого смирного“.

„Дедушка ни гугу“.

„Боюсь, чтоб дедушка егоне надул“ (об одном приятеле).

Меж тем времена все печальнее, обстоятельства все серьезнее. Пушкины ждут первого ребенка, и после недолгого перерыва в письмах поэта появляются старые мотивы — „денег нет, нам не до праздников“ — и тысячи, десятки тысяч долга.

О старом приятеле Михаиле Судиенке сообщает жене:

„У него 125 000 доходу, а у нас, мой ангел, это впереди“.

„Дедушка свинья, он выдает свою наложницу замуж с 10 000 приданого“.

И тут-то, в начале пасмурных дней, нелюбезный призрак является опять.

Пушкин — Бенкендорфу:

„Генерал,

Два или три года назад господин Гончаров, дед моей жены, сильно нуждаясь в деньгах, собирался расплавить колоссальную статую Екатерины II, и именно к Вашему превосходительству я обращался по этому поводу за разрешением. Предполагая, что речь идет просто об уродливой бронзовой глыбе, я ни о чем другом и не просил. Но статуя оказалась прекрасным произведением искусства, и я посовестился и пожалел уничтожить ее ради нескольких тысяч рублей. Ваше превосходительство с обычной своей добротой подали мне надежду, что ее могло бы купить у меня правительство; поэтому я велел привезти ее сюда. Средства частных лиц не позволяют ни купить, ни хранить ее у себя, однако эта прекрасная статуя могла бы занять подобающее ей место либо в одном из учреждений, основанных императрицей, либо в Царском Селе, где ее статуи недостает среди памятников, воздвигнутых ею в честь великих людей, которые ей служили. Я хотел бы получить за нее 25 000 р., что составляет четвертую часть того, что она стоила (этот памятник был отлит в Пруссии берлинским скульптором).